Само собой, в парикмахерской знали не все. Даже сюжетно, поверхностно – и то не все. Наталья еще могла бы рассказать – все-таки дело было в ее присутствии, – как Севка, Пашкин напарник, такой же шофер, пришел к ним домой накануне вечером. Каким неприветливым было его лицо! Темные глаза стали совсем черно-угольными, будто пожарище из них глядело. Сузились в щелочки прицелов. Скулы обтянулись, даже небритые щеки щетинились, как железной проволокой. А уж разговора, который произошел на крылечке, она и слышать не могла. Севка вызвал Пашку «на два слова» и начал действительно коротко:

– Завтра выходного не будет. Босс сказал – в Людиново ехать нам.

– Пшел он! Не поеду. К братану собрался, с крышей помочь, он инвалид-афганец.

– Босс рвет и мечет.

– Ничего он мне не сделает.

– Не будь скотиной. Витька Мелентьев того… Не ездок.

И такой взгляд метнул Севка из-под сросшихся черных бровей, что Пашка поежился даже и переспросил:

– Чего – того?

– А того. Пьяного из петли вынули. И ладно еще – свои, без милиции, без врачей. Жив, оклемался вроде, но…

Пашка присвистнул.

– Тут тебе не кабак. Худ-дожественный свист… Это ж из-за квартиры…

Товарищи замолчали. Витька, Виталик Мелентьев, был женат на учительнице из поселковой школы. Весь поселок знал, что это та самая любовь, которая «сердцу не прикажешь». Что Ниночку не остановило Витькино положение вдовца-погорельца. И мать – после того, как он же сам и вытащил ее из пожара, – почти не встает с постели, сердце. И двое огольцов-школьников, и нет своего угла. А у нее дочка в детском садике, и в качестве своего угла – комната, предоставленная школой. И что это его не остановило тоже, они поженились и ютятся вшестером в восемнадцати метрах, и не просто ютятся, а живут душа в душу. И ждут квартиры, которая полагается ей как учителю на двух ставках, преподавателю географии и биологии, и как ухаживающей за инвалидом. И ордер выписан уже, и секретарь поссовета, по-теперешнему – мэрии, его видела, печать прикладывала. И какая это квартира – было известно. И даже известно было, где же ключ от этой квартиры и почему он не вручен до сих пор. Все тот же Хасанка. Хасанбаев. Хозяин кафе-бистро. А также номеров, известных как «Пещера Али-Бабы» и «Дворец отдыха для настоящих мужчин».

– Ну и че, если мы поедем? – раздумчиво начал Пашка. – Тут надо… на корню решать…

– Так и знал. Точно. Завтра идем в мэрию. В поссовет, – твердо закончил Севка.

Тем более не могла знать Наталья, какой разговор произошел в тот же вечер, двадцать шестого, на кухне у Лаубе. Начавшись с того, что Нора, восьмиклассница Элеонора, превращавшаяся уже в местную королеву красоты, с неведомой ранее твердостью заявила:

– С завтрашнего дня встаю на четверть часа раньше. Буду ходить в школу по другой дороге.

– Ты забыла все правила, – ответила Регина Павловна, – спокойной ночи.

Это было очень серьезным взысканием. Беспрекословно исполняемой командой. По ней надлежало немедленно встать из-за стола, даже если ужин еще не съеден, и даже если он еще не подан на стол. Уйти в отведенную ей комнату, погасить свет и лечь в постель. Чтение в постели или любое занятие при свете наказывалось лишением обеда и ужина на завтра, попытка что-то еще сказать – изъятием из шкафа и помещением под замок всей одежды Элеоноры, кроме заплатанного черного халата, предусмотренного именно на такой случай. Но дочь вышла из повиновения. Она осталась на месте и спокойно продолжала:

– Я больше не буду ходить мимо номеров и кафе Хасанбаева.

Регина Павловна пошла в комнаты. Заскрипели петли открываемого шкафа. Шум возни, опять шаги. Регина Павловна вернулась, остановилась на пороге кухни и устремила неподвижный взор фарфорово-голубых глаз на дочь. Та неподвижно сидела на месте. Такие же, как у матери, голубые глаза, только у Элеоноры они сияли решимостью. Такие же округлые, нежно-розового румянца щеки. Только такой косы, уложенной сейчас венком вокруг головы, льняной белизны и почти в руку толщины, даже в юности у Регины Павловны не было.