Никак не зачерпнуть. Присел на карачки, матюкнулся про себя, попытался зачерпнуть прямо мешком – и вот тут, видимо, задел жижу в луже голой рукой.

Сначала не понял даже, что произошло. Руку защипало, пальцам стало горячо. Потом с них закапало, зашлепало по луже, отсвечивая багровым. Щипанье перемещалось все выше, а пальцы перестали чувствовать. И стали исчезать, оплывать на глазах. Изгладился морщинистый рельеф кожи на суставах, исчезли торчащие волоски, кожа – или это уже не кожа была? – стала гладкой, пластмассовой на вид, отливала буровато-красным в свете фонарей. Вот – нету уже никаких пальцев, облизанные торчки, как свечные огарки, обглодки какие-то. Все тоньше, тоньше, вот уже и ладонь пошла обтекать, деформироваться, расплываться студенисто…

– Помогите! – сдавленно закричал Гущин. Сидел на корточках перед лужей, а тут привскочил, полусогнувшись, держа судорожно скрюченную руку на отлете. Ваня Марамзин обернулся. Только что милиционер шуршал мешком, пытаясь зачерпнуть в него из лужи, минуты не прошло – а куда рука у него делась-то, что вместо руки? Белая румяная физия перекосилась мгновенным ужасом. Но тут же затвердела решительно:

– Васька! В магаз! Фермерский! Нож тащи мясной! Ходу! – а сам кинулся к Гущину, принялся засучивать ему левый рукав. Повалил, оттащил от лужи. Рукав собрался в гармошку, открыл неповрежденную, белую, как рыбье брюхо, кожу почти по локоть. Но запястье уже оплыло и побурело, а там, где была ладонь, белели кости, выявляясь из-под красно-бурого, как провод из хлорвиниловой изоляции, с наглядной постепенностью, расходясь лучами и тоже истончаясь, истекая тяжелыми, смолистыми, клейкими каплями. Гущин сипел, ругался, паниковал – «перевяжи, растак твою». Забухали берцы Васьки – марамзинского сослуживца. Позади поспевал владелец, он же и продавец, фермерского мясомолочного магазинчика. По случаю приближения праздника он работал сегодня допоздна.

– Во! – Васька протягивал Ивану топор-секач с длинным дугообразным лезвием, которым в магазинчике разделывали мясо.

Иван перехватил за обух и лезвием топора взрезал рукав куртки Гущина до плеча. А потом – за топорище. Хрясь! Отлетела рука по локоть, хлестанула кровь. Перетянули шнурком из куртки. Сознания Гущин не потерял – плакал, выл негромко, но жутко. Погрузили в гибэдэдэшную машину, повезли в райбольницу.

– Что он делал? – спросил Ивана гибэдэдэшник.

– Вот это собирал… – указал Иван на лужу. – Та-арищ старший лейтенант, вы теперь тут за старшего! Надо, это… все, чё надо в милицию!

– Вещественные доказательства?

– Ага.

– Тут же убийство было?

– Три.

Гибэдэдэшник присвистнул.

– Давайте, это… Вот еще один, вон еще один. И мотоцикл. Тоже доставить надо. А вы машину отослали.

Для поселковой фельдшерицы Алевтины Прокофьевны эта ночь была ночью страды. И страданий. Само собой, здоровые люди фельдшера не зовут и к нему не идут. Но одно дело – простыл ребенок, или съел что-то не то, или у кого-то прихватило сердце, давление. Понятные, бытовые недомогания. А вот если жалуются, что «колет везде, иголки вонзились какие-то», «как занозы, и в груди, и в руках, тронуть больно» – и видно простым глазом, что согнуло человека, любое движение – через боль, то что это? И не один такой, и не старички да старушки рассыпчатые, там с чего угодно заболит. А много народу, да молодого, с виду здорового. Да на ночь глядя…

– И отчего колоть стало? Где работаешь-то? Там ничего такого, как теплоизоляция, стекловата? Ничего не пилят?

Очередной страдалец изнеможенно мотал головой. Никакие мази, растирания, таблетки, никакое обезболивание эту болячку не брало. А под теплый душ – воды-то нет!