– Знаете, – сказал он комиссару, – а ведь в Уставе ничего этого нет. Бой, наступление, оборона, смена, отдых, охранение. А вот об этом… Как на своей земле прятаться…

– А в Уставе много чего нет, – невозмутимо ответил комиссар.

Усевшись на землю, Гольдберг стянул сапоги, размотал портянки и, блаженно кряхтя, пошевелил пальцами ног.

– Мне-то это не в новинку, – негромко заметил комиссар. – В 20-м на Украине вообще не понять было, где наши, где белые, а где союзничек Нестор Иванович Махно.

– Хотите сказать, тогда было хуже?

– Тогда было по-другому. Тогда мы вообще ни черта не знали, что будет через год. Голод, сыпняк, интервенция, нас бросало с фронта на фронт, а я тогда был помоложе, чем вы сейчас. Но была мечта, Саша, мечта о счастье для всех, для человечества, о том, что сами люди станут другими. В общем-то, как в фильме «Чапаев», помните, он там говорит: «Умирать не надо будет».

– А сейчас?

Волков сел рядом с комиссаром и тоже разулся, мокрая от росы трава приятно холодила натруженные ноги.

– Как сказать. – Гольдберг снял очки, протер их и снова водрузил на нос. – Скажем так, я повзрослел. Конечно, глупо было ждать Мировой Революции, а уж в то, что люди изменятся сразу, мог верить только юный наивный дурак, каким, собственно, я тогда и был. Впереди еще много работы, Саша, так много… Я не уверен, что увижу ее конец. Впрочем, конца и не должно быть, коммунисты всегда будут идти дальше… Что-то мы заболтались, прошу прощения, кажется, я старею.

Он перемотал портянки, натянул сапоги и встал. Лейтенант тоже обулся и поднялся, чувствуя, как все тело протестует и требует отдыха. Следовало подготовиться к маршу самому. Ротный подогнал ремень немецкого карабина, сунул за пояс пару трофейных гранат с деревянными ручками, и в этот момент к нему подошла Богушева.

– Товарищ лейтенант, мне стало известно, что мы выступаем сейчас, это правда? – спросила старший военфельдшер.

Волков посмотрел на врача сверху вниз. Непонятным образом Ирина Геннадьевна успела умыться и причесаться, и лейтенант, чьей единственной и настоящей любовью оставалась актриса Любовь Орлова, если не считать нескольких мимолетных романов в гарнизонах и госпитале, почувствовал, что неудержимо краснеет. Усилием воли взяв себя в руки, он сдержанно ответил:

– Это действительно так.

– Товарищ лейтенант, у нас четверо тяжелораненых. Егорова нельзя переносить, его нужно хотя бы сутки…

– Товарищ старший военфельдшер. – Волков ждал чего-то в этом роде и решил сразу прояснить ситуацию: – Я понимаю, забота о пациентах – это ваш долг. Но вот там, – он указал на поляну, – четыре десятка человек. И я не могу поставить под угрозу их жизни из-за четырех раненых. Сегодня немцы прочешут лес, и что тогда? В общем, подготовьте раненых к транспортировке, будем надеяться, они смогут ее перенести.

К счастью, Богушева была умной женщиной, она вздохнула и неловко вскинула руку к берету:

– Есть. Товарищ лейтенант, у меня к вам одна просьба…

– Слушаю.

– У вас не найдется лишней… Винтовки? Или карабина?

– Зачем это? – нехорошо удивился Волков. – И главное, кому?

– Мне, – решительно сказала женщина. – Если мы столкнемся с немцами, я хочу иметь возможность защитить себя и раненых.

– А вы из нее стрелять-то сумеете? – насмешливо спросил лейтенант.

– Я – Ворошиловский стрелок, – спокойно ответила Богушева.

– Так. – Лейтенант крепко взял товарища старшего военфельдшера за плечо и развернул туда, где бойцы Медведева под руководством медсестры готовили носилки. – Вот ваш фронт, Ирина Геннадьевна. Стрелков у меня – сорок, при трех пулеметах, а доктор – один. Если до боя дойдет – не беспокойтесь, вас будет кому защитить, а застрелиться – и нагана хватит. А теперь идите и помогите Ольге готовить раненых к маршу, я хочу, чтобы через двадцать минут мы отсюда снялись. Вы свободны.