Была тишина, потом – овация. Потом он снова начал читать этот стих – по-английски.

Через полчаса намечалось новое выступление – и мы прилегли на краю футбольного поля. Футбол – бушевал, публика – ревела. Да, трудно тут побеждать. Но надо стараться. Надо бы сказать Иосифу самое важное, но при установившемся приятельском тоне пафос не проходил.

– Ну что? – спросил Голышев. – Сходим, передохнем?

– Да нет. Лень! Тут поошиваемся! – сказал Иосиф.

– …хата есть, да лень тащиться! – процитировал я другое мое любимое его стихотворение.

Иосиф улыбнулся. Ну хотя бы так продемонстрировать, как мы все его ценим и любим.

После второго выступления мы остались сами с собой – даже профессорша наша, всем поулыбавшись и выдав конверты, ушла.

– Как-то вот так тут… без экстаза! – Иосиф объяснил нам правила здешней жизни.

Запросто, «демократично», сказал бы я, заходим в шумную пиццерию. Встаем в очередь.

– А нельзя с лауреатом без очереди? – спросил я.

Он усмехнулся:

– Это только у вас!

– А вон в ту пиццерию, через дорогу, нельзя? – предлагаю я. – Там пусто!

– Э, нет! – усмехается Иосиф. – Тут меня знают все, а там – никто!

Мы садимся с пиццами.

– Да, – произносит он. – В первый раз я выступал здесь за пятьдесят долларов!

А теперь (по его требованию) всем нам – по полторы тысячи, как ему! Так и не успел его как следует поблагодарить… Вечером мы сидели в комнате Голышева, уничтожая привезенные нами водочные запасы. Иосиф разгорячился – вспоминали друзей, улицы, дома, где жили разные потрясающие типы.

– Ничего – после инфарктов твоих? – спросил Голышев, открывая вторую бутылку.

– А! – Иосиф махнул рукой.

Супруга его, которая так и просидела весь вечер словно мраморное изваяние, вдруг встала во весь свой гигантский рост, четко, без малейшего акцента произнесла:

– Мудак! – и вышла из комнаты.

Мы были в шоке! На кого это она так? Ну что ж, пора, видимо, расставаться!

Уже в полусне появилось: солнечный школьный коридор – и рыжий картавый мальчик что-то возбужденно кричит, машет руками. Так я впервые увидел его.

«Мне кажется, мы хорошо пообщались, без понтов!» – с этой мыслью я засыпаю.

…Проснулись мы рано – но Иосиф уже уехал.

– Сейчас мчится уже по «хайвею» в другой университет! – говорит Голышев. – Такая жизнь – приходится крутиться!

Я вспоминаю обшарпанный «Мерседес», более чем демократичный наряд Иосифа… Может, это вовсе не пижонство, как вначале подумал я, а суровая реальность?

– А как же Нобелевка? – спрашиваю я.

– Иосиф – настоящий русский интеллигент! – усмехается Голышев. – Умудрился получить Нобелевку именно в тот год, когда она была минимальной!

– Это по-нашему, – сказал я.

До отлета я еще успел побывать в Нью-Йорке и повидать нескольких бывших земляков, по которым соскучился. С москвичами я расстался при въезде в Нью-Йорк. Сначала вышла Таня, как только мы съехали с высокого виадука, в начале забитой машинами улицы, улыбнувшись и помахав. После этого водитель – старичок в шоферском кепи – как-то строго посмотрел на меня. Что-то я уже делал не так? Я протянул ему написанный по-английски адресок моего нью-йоркского друга Ефимова, который собирался тут меня приютить.

– Ноу! – отрубил вдруг шофер и вернул мне бумажку.

– Как это – «ноу»?

Я был потрясен. Элизабет же сказала нам, что нас довезут. Но не сказала, правда, куда. Голышев взял из моих рук листочек.