Только сперва нужно унять трясущиеся руки. В доме Гордей вина не держал, а значит, придется топать на другой берег, в пивную. Открывается она обычно в три пополудни, но шинкарь всегда по утрам торгует из-под полы, утоляет нужды страждущих.

Уже спускаясь к переправе, Гордей понял, что обманывает себя. Не так уж и сильно он страдал от похмелья. Просто не терпелось снова пройти этой дорогой, взглянуть на тропу, на прорубь. Бледный рассвет занимался над Ветлыновым, наползал из-за холмов, золотил мертвые кроны деревьев – уже можно будет рассмотреть, спрятал ли снег, выпавший за ночь, кровавые следы.

Гордей увязался за группой лаптевских мужиков, спешивших в город на инструментальную фабрику. Один из них, плешивый здоровяк с огромными рыжими усами, которого все в деревне звали дедом Захаром, сразу принялся беззлобно над ним подтрунивать:

– Чуть свет, Гордеюшка в шинок. Вот кто правильно живет, братцы!

– Отвяжись, – буркнул Гордей.

– Да я, чай, и не привязанный! А тебе грех возмущаться, коль по-барски шикуешь. Никак первый день весны отмечаешь?

– Я не себе, – соврал Гордей. – Я для Тоньки. Ей нужно.

Прошлым летом и в первой половине осени, когда недуг еще не успел отнять у жены остатки разума, она и правда иногда просила Гордея принести немного водки – так было проще забыться. С тех пор, казалось, минула целая вечность, человек на кровати за занавеской успел превратиться в дурно пахнущее животное, только и способное, что мычать да царапать ногтями стену, и больше не помогала ни водка, ни надежда, ни молитва. Но мужики об этом не знали, а потому приняли слова Гордея за чистую монету.

– Извиняй, – сказал понуро дед Захар. – Как она там?

– Держится пока.

– Дай-то бог, дай бог…

Дальше шли в молчании. А Гордею только того и надо было. Он плелся позади, опустив голову и исподлобья оглядывая окрестности. Снег лег на реку плотным белым покрывалом, еще не испорченным ни человеком, ни зверем. Ничто даже не намекало на беду, случившуюся здесь всего несколько часов назад. У полыньи, которая оказалась гораздо дальше, чем ему помнилось, сидели двое мужиков в шубах – ловили рыбу. Гордею представилось бледное, как луна, лицо, поднимающееся из глубины, и горло сжалось от дурного предчувствия. Стало нечем дышать, будто сам он покоился там, под водой, среди вечного мрака и сонных рыб. Хватая ртом воздух, Гордей остановился, оперся на одну из жердей у тропы.

– Ты чегой-то? – спросил, оглянувшись, дед Захар. – Поплохело?

Гордей махнул рукой: порядок, мол, идите. Рабочие послушно двинулись дальше – им нельзя опаздывать, на инструментальной с этим строго. Гордей же, чуть отдышавшись, стал ощупывать взглядом тропу под ногами. Вот тут, прямо тут прошлым вечером он бил Мишку финкой. Вот тут Мишка упал и пытался ползти, а вон там, в паре шагов, был нанесен последний, смертельный удар. Мало же нужно места, чтобы угробить человека!

Так и не обнаружив никаких свидетельств схватки, Гордей добрался до ветлыновского берега, поднялся к пивной. Отсюда открывался чудесный вид. По белой простыне реки ползли голубые тени деревьев. Мужики у полыньи казались игрушечными. Кому-то все это наверняка давало повод радоваться жизни.

Стучать пришлось настойчиво. Шинкарь сдался только спустя три или четыре минуты, приотворил дверь, высунул недовольную заспанную рожу:

– В такую рань? Шутишь?

– Четвертинку дай.

– Иди к черту! Совсем совесть потеряли!

– Мне не для себя. Для жены.

– Рассказывай! Ох… сведете вы меня в гроб, паршивцы…

Шинкарь взял деньги и скрылся. Ожидая у двери, Гордей размышлял, стоит ли задавать вертевшийся на языке вопрос. Наверное, было лучше не напоминать о вчерашнем, не привлекать к себе лишнего внимания, но, с другой стороны, если потом вдруг откроется, что исчез человек, с которым он выпивал, то лучше заранее обозначить свою непричастность к этому исчезновению.