Вот здесь, вероятно, начиналось движение – кто-то, скорее всего – кваzи, пристёгивал к штырям десяток восставших. Отходил в сторону. Цепи с грохотом тащили штыри, пристёгнутые к ним восставшие волей-неволей шагали под струями воды, бьющими со всех сторон… Тут вот, похоже, их поливало из щели в потолке мыльной водой или пеной… Тут снова прополаскивало… А тут они шли мимо широких вентиляционных решёток, из которых дул горячий воздух. Пять минут – и цикл помывки завершён. В час можно вымыть полсотни восставших, за день полтысячи, за три дня – весь контингент.

Ну, в реальности, конечно, всё шло медленнее. Вряд ли их мыли чаще, чем раз в неделю.

С этим ужасающим технологизмом совершенно не сочеталась роспись стен – грубоватая, сделанная потускневшими от горячей воды красками, но периодически обновляемая (часть картин была совсем блёклая, часть новенькая, яркая). Изображены были умиротворяющие пейзажи. Леса, поля, реки, море… Ни одного человека или животного. Неужели это как-то работает, успокаивает восставших?

– Я думал, тут всюду кресты и иконы, – не удержался я.

– Пробовали, не помогает, – с каким-то отчаянным весельем ответил Протоиерей. – Денис, я понимаю, что вы ёрничаете от нервов. Расслабьтесь, вам не обязательно верить в Бога и не обязательно демонстрировать мне своё неверие.

– А вы-то в Бога верите, господин полковник? – спросил я. – После всего, что случилось в мире?

– Не важно, верю ли я в Бога, – ответил Пётр. – Важно, чтобы Он верил в меня.

– Бедные, бедные… – прошептала Анастасия, озираясь. Но совсем тихо, кажется, никто, кроме меня, стоящего рядом, её не услышал.

Я ничего не сказал. Я понимал, что она представляет свою мать и своего брата, прикованных к этой железной грохочущей хрени и идущих под струями воды, словно машина в автомойке.

Из помывочной мы вышли в длинный ободранный коридор. Настолько запущенный и ободранный, что Протоиерей виновато сказал:

– Содержание приюта стоит огромных денег.

– Я знаю, я плачу за брата и маму, – резко ответила Анастасия.

– Оплачивают лишь треть пациентов. А они после мытья возбуждённые, царапают стены…

Царапины были глубокими. Сквозь всю штукатурку, до бетона.

Может быть, польза мытья преувеличена?

Ещё одна дверь послушно открылась перед Михаилом. Мы уже как-то слегка расслабились от тишины и отсутствия противника – и первый попавшийся нам восставший заставил вздрогнуть.

Это была девочка лет четырнадцати. Когда была живой, то была очень хорошенькой. Но сейчас коротко остриженные волосы и бледная кожа делали её внешность жуткой.

Что вполне отвечало поведению.

С урчанием и клацаньем зубов девочка побежала к нам по длинному коридору, в котором до этого бесцельно слонялась. С обеих сторон коридора были стальные двери, сейчас открытые. Но, похоже, больше тут никого не было, девочка неслась на нас одна.

И было это так нелепо и ужасно, что мы замерли, глядя на её приближение.

– Стоять! – сказал Михаил, выставив вперёд руку. – Стоять!

Девочка начала тормозить. Её утробное урчание и стук зубов сменились тихим поскуливанием.

– Стоять! – повторил Михаил.

Девочка встала, покачиваясь. На ней были пижамные штаны и рваная рубашка. Обувь, похоже, восставшим не полагалась.

– Сядь! – сказал Михаил.

Девочка взвизгнула, будто от боли, и села на бетонный пол.

– Она очень сильная, – сказал Михаил, и я понял, что речь не о несчастной маленькой восставшей. – Как же я не почувствовал сразу…

Он наклонился над девочкой и стянул ей руки и ноги пластиковыми хомутиками. Положил на пол, провёл ладонью по коротко стриженным волосам.