— Вы путаете честность и оскорбления, мессир!

— И чем же я оскорбил вас, синьорина Миранди?

Музыка стала стихать, и они остановились на краю двора в полумраке, отделённые от столика с вином большой фигурой целующихся лебедей, сделанных из цветов. Габриэль отступила, поспешно спрятав руки за спину и прижавшись к цветочной птице ладонями. Её щёки пылали, и раздувались ноздри, и она воскликнула, совершенно не задумываясь над тем, услышит ли кто их перепалку:

— Пусть и вырванные из контекста ваши слова не делают вам чести, какой бы богатый смысл они не содержали внутри! Но, я понимаю… Возможно, торговля овцами виной тому, что у вас нет представлений о допустимом, мессир Форстер, раз вы считаете, что можно насмехаться над тем, что моя семья небогата, и считать на этом основании, что женщину можно купить как какую-нибудь овцу или обменять на дюжину шляпок и туфель! Может, у вас в горах это считается нормальным. Может, южные традиции вежливости вы считаете глупыми. Но каким бы ни был контекст вашего разговора, подобная мысль для меня сама по себе возмутительна и унизительна. Особенно учитывая, что с ваших слов теперь думают обо мне в обществе! И мне бы не хотелось, мессир Форстер, чтобы вы когда-либо говорили обо мне... где угодно и… вообще в любом контексте!

Форстер, словно повторяя за ней, тоже заложил руки за спину и произнёс с лёгкой улыбкой:

— Похоже, что репутацию самого острого языка на всём Побережье вы заслужили не зря. Что же, с ваших слов, выходит, что я — бесчестный лицемер, дремучий, невоспитанный, фамильярный торговец овцами, спустившийся с гор, привыкший менять товар на женщин и рассказывающий истории, полные кровавого ужаса. Так? И хоть вы сумели выразить это всё весьма деликатно и тактично, только это ведь не меняет смысл слов. Но, поверьте, меня это совсем не оскорбляет. Потому что всё, что вы сказали — правда. Я и правда живу в горах и торгую овцами — и совсем не стыжусь этого. Именно овцы, как бы смешно это ни звучало, впустили меня в это «изысканное общество». Не буквально, разумеется. А вам бы я советовал не стыдиться того, что ваша семья небогата. И меньше значения придавать тому, что болтают о вас в этом, так называемом «обществе». Хотя… честность, синьорина Миранди, это то, что я могу позволить себе, в отличие от вас.

Это было, как пощёчина. И Габриэль захотелось ударить в ответ. Причём не только словесно. Впервые в жизни ей захотелось ударить человека по лицу, стереть с него эту циничную самодовольную ухмылку и всесильную уверенность в его овечьем могуществе. Сказать ему что-то такое, чтобы ему было больно, но, как назло, на ум не приходило ничего остроумного и колкого.

— Учитывая вашу отповедь, мессир, и то, что вы недвусмысленно намекнули на мою лицемерную сущность, скажите, а в какую сумму вам обошёлся этот вальс? Потому что хоть моя семья и не богата, но я смогу найти деньги, чтобы компенсировать вам доставленные этим танцем неудобства и, надеюсь, больше никогда не побеспокоить вас своим присутствием и напоминанием о южных традициях, этикете и способах заработка! — произнесла она, вздёрнув подбородок и стараясь сохранить остатки самообладания. — А ваши советы можете... давать вашим овцам!

Мессир Форстер поклонился, приложив руку к сердцу, и произнёс с непроницаемым лицом, но глаза его при этом смеялись:

— Наоборот, синьорина Миранди, вы настолько хорошо танцуете, что от этого танца я получил ни с чем несравнимое удовольствие! И я заплатил бы маэстро в два раза больше, если бы вы согласились на ещё один вальс.