И тут девчонка эта вывернулась. В ночной рубахе. Из-под рубахи – штаны мужские, сапоги. На коленях перед истерзанным паломником бухнулась и руку прямо в кровь, в лохмотья кожи толкает! Матушка Михаила кричит: „Куда, куда! Опомнись! Оттащите сумашедшую!“ А она так глянула через плечо – мы все оробели: глазищи сверкают, губы кривятся. „Прочь! – вопит. – Только коснетесь меня – огнем сожжетесь все! Власы задымятся! Прочь!“ Как бы незримый круг, очерченный запретом, вокруг нее образовался, и мы все топтались около, не смея его преступить.

А она в этом рубище своем, в рубахе драной этой, как бы со свалки подобранной, в этих смешных сапожищах, как со стройки украденных у пьяного мужика спящего, раны от медвежьих когтей пальцами склеивала, кожные складки расправляла, ладонями кровавую рвань гладила – а у парня и брюшина была располосована вся, и ребра сломанные торчали, – соединяла она его снова всего, воедино, как был он рожден матерью, каким был и предстоял перед Богом до погибели! И мы, в ужасе, кто руки воздевал, кто пальцы кусал, кто молился – молитва одна спасает всегда, – глядели, как кожа срасталась на глазах. Раны затягивались. Вывороченные внутренности втекали внутрь бедного тела. Неотрывно глядели мы на чудо, мама. Ты не веришь. Но было все так.

И когда мальчонка тот послушник принял опять вид первоначальный, свежий, как бы уснул ненадолго в яркий снежный день после долгой молитвы и сытного обеда!.. – она оставила его, лежащего на каменных плитах собора, поднялась во всесь рост, – я увидела, что вся рубашка в грязи у нее и в крови, – протянула дрожащие руки к нам и заговорила, и вот что говорила она, мама, я запомнила не все точно, но хоть в письме тебе запишу, а то навек забуду, хотя никогда, вовек не забуду ее чистую речь:

„Люди живут на Земле, но и не на Земле живут. Люди невидимыми канатиками привязаны к небу, а оно огромно и щедро, и там идет своя жизнь, а мы – отражения ее, блики на снегу. Там, в небе, и сейчас и всегда есть я, этот мертвый мальчик, эти медведи, этот монастырь; есть сейчас и всегда Вирсавия, Сеннахирим, Соломон, Суламифь; есть все мертвые и все живые. Там всегда есть все. Уничтожить совсем – нельзя; то, чему суждено уйти, уходит, но не исчезает. Воскресить легко. Я просто беру из воздуха силу, нахожу пальцами нить-пуповину, которой живой на Земле привязан к себе, живому, на небе, и тяну, тяну по этой нити вниз, качаю небесную кровь. Эта небесная кровь незримая, а иногда, для живого глаза, сине-золотая. Этот раненый послушник живет на небе. Я хочу, чтоб он продолжил жить и на Земле. Для этого я постаралась. Я нащупала его нить. И тот, небесный, дал мне кровушки для земного. Ибо время его еще не приспело. Ибо он убил человека, а его убили медведи, а я искупила их всех. Я послана. Я пришла вовремя. Я просто… случайно тут оказалась. Не пробуйте меня догнать. Не ловите меня. Не грозите мне. Не ищите меня! Возлюбленный!.. Встань!..“

Мамочка, он разлепил глаза, он вытянул руки, хохолок его луковых волосенок дрогнул, он оторвал от спину пола, он стал вставать!

Монахини хором запели: „Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его“, – и в темном воздухе собора светло стало от вспышек рук-молний, кладущих крестные знаменья. Мальчик потянулся за рубахой в крови. Девка пятилась. Она скользнула по полу храма, как дикий зверек. Она спряталась за икону святителя Николая, чудотворца Мирликийского.

Когда игуменья подошла и заглянула за образ, обсыпанный живыми золотыми зернами свечек, там уже никого не было.