– Возможно. Но ведь это неважно. Мы с вами знаем, что пьеса – повод.

Этого я как раз не знаю. Но спорить никакого желания. Дело не в личности Полторака.

– Я не сумею его сыграть. В сущности, он меня осиротил. Во мне нет и не может быть объективности.

Он укрощает меня улыбкой неуязвимого мудреца.

– Возьмите пьесу и почитайте. Поживите с ней вместе день-другой.

И доверительно произносит:

– Скажу вам на ухо: объективность – это придуманное достоинство. Она невозможна по определению. Недостижима при всех усилиях. Попробуйте представить себе объективного родственника. Любовника. Объективного недруга. Или друга. А объективного ксенофоба? Его выдает не слово, а тон. Слово может быть даже холодно, но интонация клокочет. Милый мой, все это от лукавого. Предпочитаю открытые страсти.

Уже прощаясь, он говорит:

– Во мне ведь тоже нет объективности. Он истребил мою семью.

14 сентября Дни неизбежных переживаний, к которым я так и не смог привыкнуть. Со всякой ролью обычно вступаешь в непредсказуемые отношения. Бывает, завязывается роман, при этом сразу же, с первой реплики. Случается, приходишь в растерянность – не понимаешь, как подступиться. На сей раз градус моих волнений выше критической отметки.

Когда я впервые прочел диалоги этого человека без шеи, я сразу ощутил раздражение. Сдается, Глеб Пермский сделал ошибку, представив мне этого господина. Его прическа, его голова с розовыми надутыми щечками, словно пришитая к плотному туловищу, его безуспешные попытки продемонстрировать значительность – все вызвало стойкую антипатию. Мало мне моих чувств к герою, которого надлежит воплотить!

Ольга сама читает пьесу, потом призывает на помощь Матвея, – оба стараются мне вернуть хотя бы видимость равновесия.

– Драматизируешь ситуацию, – мягко внушает мой конфидент. – Пьеса как пьеса. Не хуже прочих. Что же до главного персонажа, то покопаться в нем – чем не манок?

Я завожусь с полоборота.

– Какая пьеса? О чем тут речь? Даже не понять, что за жанр.

– Автор назвал ее трагедией.

– Ну, еще бы! Амбиций – сверх головы! Ты бы на него посмотрел. Напыщен, мобилен, претенциозен. Жанр этого действа – ублюдочный, не поддающийся определению, не то коллаж, не то композиция. Обрывки всяческих документов, мне они хорошо известны – об этом монстре прочел я все. Ты говоришь, что любопытно в нем покопаться. Но как играть?! Я в этом вурдалаке не вижу ни единой человеческой черточки. Стало быть, это невозможно. «Ищи в злом доброе». Благодарю вас. Кто ищет, тот найдет, разумеется, но только не я и только не в нем. Автор обязан любить героя. Всякого. Но актер – тоже автор.

– Вряд ли Шекспир жаловал Ричарда, – с улыбкой замечает Матвей.

Эта улыбка меня приводит чуть ли не в бешенство. Я кричу:

– Он обожал его, обожал!

– За что? – недоумевает Матвей. – За кровь? За вероломство? За горб?

Я точно зачерпываю ртом воздух.

– Да, и за кровь. Да, и за горб. За то, что он может им восхититься! За то, что он пишет его с на-слаж-деньем! Поэтому его озорство, когда он несется пером по бумаге, не знает ни удержу, ни узды. Вдову-красавицу на могиле убитого мужа, тоже красавца, швыряет в объятья урода, убийцы! Могу представить, как он ликовал, когда записывал эту сцену, как радостно потирал ладони. И он был прав правотой гиганта. Перечитай монологи Ричарда. Познай, как укрощают строптивых, бросают женщину на колени. Какое пламя, какая мощь! Какое богатое, непобедимое и сокрушительное слово! Это тебе не волапюк канцеляриста-аппаратчика. Не малограмотная казенщина, в которой выцвел и задохнулся свободный многоцветный язык. Лексика такая же куцая, такая же нищенская, как мысль, с одним-единственным назначением вытравить даже подобие жизни и закамуфлировать ложь. Ты этого в самом деле не видишь?