Не сказать что четверка была абсолютно довольна тем, чем занималась. Скорее, они пытались найти в идеях, которые им периодически спускал шеф, хоть какую-то правду. Ему ведь тоже приходилось нелегко – как только Гитлер приезжал в Берлин, он заходил в бюро почти каждую ночь, благо, от веранды рейхсканцелярии было пять минут ходу садами. Он приходил один, и они засиживались со Шпеером до утра.

Каждый из входящих что-то шептал на ухо Максу.

– И какой у вас сегодня пароль? – спросила Лени Вальтера.

– Как всегда, экзотический. «Игуана».

– «Игуана»? Почему?

– Эрик читает сейчас «Жизнь животных» Брема.

– А как же охрана?

– Я сам охрана, – улыбнулся Макс, пропустив последнего гостя. – Ты думаешь, почему Ковроед передал под наше бюро именно это здание? Чтобы проникать сюда незаметно для глаз общественности. Он и проход в стене министерских садов распорядился сделать, и дорожку из гравия насыпать. Последнее время он водит сюда свое «застольное общество», тех, с кем ужинает и ночами время за разговорами коротает. Берут связку ключей, фонарики, и наш шеф приводит всю эту гопкомпанию сюда, макет показывать. Естественно, Гитлер сразу же ночную охрану распорядился убрать, сказал, что в этом здании в самом сердце рейха можно опасаться лишь привидений, а с ними он и сам как-нибудь договорится.

Поднялись, наконец, на верхний этаж. В широком проходе, растянувшись на несколько бывших выставочных залов, стоял огромный тридцатиметровый макет. Вернее, огромным было пока только его основание, а застроенной – только небольшая центральная часть. Они сразу прошли в дальнее помещение, где и располагались рабочие места архитекторов.

Свет не включали, ограничились только несколькими свечами. Четверка вытащила брючные ремни, нацепила на них гитары, даже не пробуя их настроить, и без предупреждения заиграла.

Игрой это, конечно, было назвать сложно. По крайней мере, на взгляд цивилизованного европейца. Это было чем-то невообразимым. Первое время попросту нелепым, потом они поймали какой-то монотонный ритм и через минуту их уже нельзя было спокойно слушать. Они стояли, покачиваясь, и все как один были в трансе. Мало того, в трансе были уже почти все присутствующие. Макс и Вальтер разлетались и сходились какими-то потусторонними мелодиями, Георг протягивал совсем уж минималистичные коленца, причем на его гитаре не было двух самых тонких струн – видимо, снял, чтоб не мешали. А Эрик вообще издавал звуки, лишь постукивая руками по деке.

– От струн мои пальчики грубеют, а киски моих подружек этого не любят, – объяснил он Лени позже.

В какой-то момент Лени показалось, что время остановилось. Потом она перестала чувствовать свое тело. Потом с очевидной ясностью пришла мысль, что в мире не существует неправильных нот и аккордов. На нее, словно водопадом, что-то лилось с небес, и казалось, что это будет длиться вечно и никогда не закончится. Она мгновенно увидела свой будущий фильм – от начала и до конца. Ей даже показалось, что еще немного, и она вдруг в одночасье поймет какой-то древний язык.

Вальтер пел. Песней в обычном понимании назвать это тоже было трудно. Фонемы продолжали мелодию, слова складывались и рифмовались сами по себе, а чаще звучали совсем без рифмы. Иногда только губы не поспевали за сердцем, и через какие-то фразы он просто перескакивал. Смысл их был таков, каким, возможно, будет смысл тех последних слов, которые услышит человек умирая.

Сколько все это длилось, сказать сложно. Музыка то срывалась почти что в шум, то была настолько тихой, что казалось – тише этих звуков мир не знает.