Нина, помявшись немного и продолжая краснеть, присела на краешек стула у столика композитора. Да, он, пожалуй, ровесник ее отцу (тут она угадала), хотя их физическую форму и сравнивать нечего. Правда, ничего не скажешь – лицо, хотя и простоватое, но живое и умное. Вот только глазки слишком масленые… Краем глаза изучая объект, девочка продолжала щебетать:

– Ах, не знаю! Мне так хотелось познакомиться с настоящим композитором, который написал столько очаровательных песен! Я так боялась, думала вы гордый, недоступный, а вы, оказывается, совсем как обычный человек!

– Что вы, паненка, какой же я недоступный! – с радушной улыбкой промолвил Карасиньский. – И я на самом деле обычный человек.

– Нет-нет, не говорите так! – с пылом возразила Нина. – Человек, способный творить такое чудо, как ваши песни, не может быть обычным!

– Простите, прекрасная пани, а будет ли мне позволено узнать ваше имя? Или это тайна? – осведомился ее визави.

– Ах, я совсем потеряла голову! – всплеснула она руками. – Это так невежливо с моей стороны!

– Так как же вас зовут? – повторил Зигмунт.

– Янка… – пролепетала девочка. – То есть Янина, пан Красиньский.

– Зигмунт. Для вас – просто Зигмунт.

Вскоре выяснилось, что сочинитель песенок оказался не только композитором, но и скрипачом, пианистом и саксофонистом, а заодно и дирижером. Правда, большинство своих умений ему продемонстрировать не удалось. Скрипка была у него в номере, но его попытка пригласить туда Нину была встречена ею недоуменным взглядом и решительно отвергнута. Ну как же – светский этикет не допускает, чтобы юная паненка, к тому же несовершеннолетняя, отправлялась в апартаменты к мужчине, да еще и наедине! Нет, это совершенно за гранью допустимого!

Пану Зигмунту пришлось рассыпаться в извинениях и перевести разговор на другую тему:

– Скажите, Янина, а какая из моих песен больше всего запала вам в душу?

– Ах, они все такие чудесные! Но мне хотелось бы, чтобы вы спели мне ту, к которой у вас самого лежит душа, – ответила девочка.

– О, моя милая паненка, у меня есть такая песня! И я хочу посвятить ее вам! – с энтузиазмом воскликнул композитор. Подойдя к фортепиано, стоявшему на небольшой эстраде в кафе (в дневное время там еще не было музыкантов), он откинул крышку, взял несколько аккордов и начал:

Прилипчивый мотивчик и запоминающиеся строчки припева этой песенки, написанной весной 1939 года, успели стать популярными еще до войны. Потом грянуло нашествие швабов. Его постоянный соавтор, Шимон Каташек, попал в Варшавское гетто и был расстрелян в Павяке (известная тюрьма, оказавшаяся на территории гетто). А Зигмунт Карасиньский всю войну отсиживался как раз здесь, в Закопане. Сегодня же песенка снова отправилась в победное шествие по Польше, желающей забыть ужасы войны:

– Чи паменташ те ноц в Закопанем?

«Интересно, скольким пенькным пани ты уже успел посвятить эту песню?» – с отстраненным любопытством подумала Нина. Все попытки пана Зигмунта напроситься сегодня на свидание она, продолжая смущаться и краснеть, все же отвергла. Но композитор уже, что называется, завелся. Так что в кружении собственной головы он был виноват ничуть не меньше, чем девчонка, которая его раздразнила. А кружение это достигло такого накала, что пан Зигмунт на ночь глядя попытался проникнуть в домик, где проживал предмет его страсти. Попытка это была своевременно пресечена охраной курорта – довольно бдительной, поскольку ловить ворон в Польше 1946 года было опасно для жизни.