Афина дергает меня за руку, указывая на мой телефон. Глаза умоляюще блестят.

«Помоги, – выдавливает она одними губами. – Помоги, помоги».

Дрожащими пальцами, лишь с третьей попытки разблокировав телефон, я набираю 911. Меня спрашивают, что произошло.

– У меня тут подруга, – выпаливаю я. – подавилась. Я пыталась сделать Геймлиха, но не помогает…

Рядом Афина налегает на спинку стула животом, пытаясь проделать тот самый маневр. Движения становятся все более лихорадочными, мне приходит на ум тупая мысль, что она как будто трахает стул. Но ничего не помогает – панкейк из горла не вылетает.

– Какой у вас адрес?

Вот черт, я же не знаю, где живет Афина.

– Я не знаю адрес, мы у нее дома! – Я лихорадочно соображаю. – Ну… Тут через дорогу продают тако, и еще книжный, я точно не знаю…

– А можно точнее?

– Э-э… Дюпон! Дюпон-Сёркл! Возле метро, а в доме такая красивая вращающаяся дверь.

– Жилой комплекс?

– Да…

– Индепендент? Мэдисон?

– Точно, Мэдисон! Он самый.

– Номер квартиры?

Я не знаю. Поворачиваюсь к Афине, которая свернулась калачиком на полу и дергается так, что просто ужасно смотреть. Я разрываюсь между тем, чтобы помочь ей и глянуть номер на двери, но тут вспоминаю: этаж девятый, вид с балкона на весь Дюпон-Сёркл.

– Девятьсот семь, – выдыхаю я в трубку. – Пожалуйста, приезжайте скорее, боже мой…

– Скорая уже выехала. Пациент в сознании?

Я оглядываюсь через плечо. Афина уже не брыкается. Шевелятся только плечи, вздымаясь дикими рывками, как у одержимой.

Затем и это прекращается.

– Мэм?

Я опускаю телефон. Вокруг все плывет. Я трясу Афину за плечо: реакции никакой. Она лежит, широко распахнув выпученные глаза, на них страшно смотреть. Я трогаю ее за шею, проверяя пульс. Ничего. Диспетчер говорит что-то еще, но я ее не слышу. Я собственных мыслей не слышу, и все, что происходит дальше, между стуком в дверь и ворвавшимися в квартиру врачами скорой, – сплошь темное, невразумительное пятно.

ДОМОЙ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО ПОД УТРО.

Документирование смерти, оказывается, занимает очень много времени. Врачи скорой должны проверить каждую гребаную деталь, прежде чем смогут сделать запись в своих планшетах: «Афина Лю, 27, пол женск., умерла, так как подавилась гребаным панкейком».

Я даю показания. Сижу на стуле, неотрывно глядя в глаза врачу – светло-серые, почти прозрачные, на ресницах комочки туши, – а позади меня на кухне носилки, и там возятся люди в униформе, накрывая пластиком тело Афины. «О боже… Боже, это же мешок для трупов. Все происходит на самом деле. Афина мертва».

– Имя?

– Джун… То есть Джунипер Хэйворд.

– Возраст?

– Двадцать семь.

– Откуда знаете покойную?

– Мы дружим… Дружили. С универа.

– Что вы здесь делали этим вечером?

– Мы? Отмечали. – Нос щиплет от подступивших слез. – Она только что подписала контракт с Нетфликсом и была вне себя от счастья.

Я до одури напугана, что меня сейчас арестуют за убийство. Но это глупо – Афина подавилась, и глобула (они упорно продолжают называть это «глобулой» – что за слово такое, «глобула»?) сидит прямо у нее в горле. Признаков борьбы нет. Она сама меня позвала и впустила; люди видели, как мы по-дружески сидели в баре («Позовите того парня из «Грэхэмс», – тянет меня сказать, – он все подтвердит»).

Да почему я вообще пытаюсь себя выгораживать? Все эти детали ничего не значат. Я этого не делала. Не убивала. Просто смешно; смешно, что я вообще переживаю об этом. Ни один суд присяжных не вынес бы здесь обвинительный вердикт.

Наконец меня отпускают. На часах четыре утра. Офицер (в какой-то момент прибыла полиция, что, видимо, происходит при наличии трупа) предлагает подвезти меня домой в Росслин. Большую часть пути мы проводим в молчании, и лишь когда подъезжаем к моему дому, он бормочет что-то сочувственное – я слышу, но не усваиваю. Пошатываясь, я бреду в квартиру, скидываю туфли, срываю лифчик, полощу рот и валюсь на кровать. Какое-то время я рыдаю, избывая этим воем весь этот ужас, засевший внутри, а потом все-таки засыпаю после таблетки мелатонина и двух – снотворного.