Наступила долгая пауза. Марина отвела глаза, а Белович опустил голову. Мои брови сами полезли наверх. На лице Богемова тоже было несказанное изумление. Оказывается, нашу полуинтеллигенцию можно переубедить. Теперь возьмут на вооружение, начнут искать и находить у Кондрата Красивого даже те грехи, которых и не было. Хоть и интеллигенты, но все же русские души, а мы ни в чем не знаем меры.

Из соседней комнаты раздался вопль:

– Все сюда!.. Да скорее же!

Не сказать, что стремглав, но поспешно начали стягиваться в большую комнату, где был установлен телевизор с экраном в метр с чем-то. Леонид называл его проекционным.

Я ощутил, что и я уставился на экран как на чудо. Когда уходил, шла длинная месса… или как ее там, словом, прямая передача из Елоховского собора очередного церковного праздника, что росли как грибы. Пышные одежды, монотонное гудение множества голосов, приглушенный свет свечей…

Сейчас же на экране был… мусульманский мулла. Тихо и очень осторожно подбирая слова, он поздравлял всех россиян с традиционным праздником мусульман, праздником мира, дружбы и мудрости.

Вокруг меня лица багровели. Кто-то засопел шумно, за спиной злой голос пробормотал ругательство, которого постыдились бы грузчики харьковских заводов.

– Во обнаглели! – проговорил кто-то со сдержанной яростью. Я оглянулся, с грустью понял, что это Богемов. – Во заразы… Уже и в нашей стране свое на уши вешают!

– Татары! – сказал Игнатьев.

– Как есть татары.

– Да что там… и среди татар попадаются люди. А это и того хуже – мусульмане!

– Враги!

Женщины молчали, но по их лицам я читал сдержанное неодобрение как попустительства власти, Восток наступает, так и чрезмерно эмоциональной реакции гостей.

Речь муллы была краткой в отличие от длинных поучений православных священников, уверенных не просто в поддержке власти, а в том, что отныне они сами власть, пришедшая на смену коммунистической партии, сохранившая все ту же структуру, кадры и методы. Но, прощаясь, мулла произнес фразу, после которой заволновались и те, сдержанные:

– …отныне мы будем встречаться раз в неделю. Мир вам!

Рядом со мной Белович ахнул:

– Да как же… как же это кощунство допустимо в нашей православной Руси? Чтобы наш исконный враг попирал милые сердцу святыни…

Он обернулся за поддержкой ко мне. Взор его был чист, светел, исполнен благородства. Я в замешательстве развел руками, попытался выдавить улыбку:

– Я не все расслышал. Мне показалось, что он не призывал к резне…

Белович с великим возмущением отшатнулся:

– Да при чем здесь война! Он мусульманин!!!

– Да, – согласился я, все еще не мог смотреть в честные ясные глаза, – но, как я слышал, у нас свобода религии…

Белович задохнулся от возмущения, а Игнатьев вклинился в разговор, сказал знающе:

– Это все Чечня проклятая!.. Наворовала у нас денег, а теперь на наши же деньги у нас свою поганскую веру пытается навязать.

– Да вроде не чеченец, – усомнился я. – Я прочел, там была надпись внизу. Он преподает ислам в университете!

– У них и университеты есть?

– В нашем университете, – пояснил я с усмешкой.

– Неужели такую гадость преподают в университете?

– Ну, образование…

Марина перехватила мой взгляд, спохватилась, включила проигрыватель. Помещение заполнила бодрая и вместе с тем томная музыка. Вторая девушка, пора бы запомнить ее имя, сразу же вскочила танцевать, потащила с собой Игнатьева.

Все же танцевали вяло, чересчур все умные, начитанные. Марина выгибалась так и эдак, наконец заявила:

– Что-то скучновато стало!

Ее полные бедра ходили из стороны в сторону в завораживающем ритме. Потом она замедленными движениями взялась за низ тонкой блузки, начала поднимать, оголяя крепкий загорелый живот.