– Раздеться, – прозвучала команда, подкрепленная наведенными на людей стволами карабинов.

Заставляли раздеваться всех там, где кто стоял, мужчин и женщин. Одежду сбрасывали в мешок. Затем давали разрезанное на маленькие кусочки плохо пахнувшее мыло и поливали людей из шланга, вода была не просто теплая, а горячая. Проститутки, стоявшие рядом с Николаем, почему-то сильно стеснялись своей наготы, мылись, повернувшись к мужчинам спиной. После помывки всем выдали просторную черную одежду, в которой обычно ходят китайские крестьяне.

Толстяк пытался достучаться до сознания японских военных, требовал, чтобы его пустили отыскать его пиджак в соседнем доме, напоминал, что у него дорогой костюм, а в кармане лежит кошелек с деньгами.

Но он приумолк, когда увидел, как мешок с собранной одеждой обливают керосином и поджигают посреди улицы.

– Черт, что же это такое? – бурчал он, одеваясь в китайский балахон и натягивая просторные штаны из самой дешевой материи.

– Думаю, нам сейчас объяснят, что у них на уме, – предположил Галицкий.

Но никто не посчитал нужным давать объяснения. И вообще чувствовалось, что японские военные относятся к китайцам и немногочисленным европейцам как к безмолвному скоту, которому нужен пастух, и не больше.

– Всем зайти в помещения. Не покидать дома. На улицу выходить только по нужде. Вас обеспечат всем необходимым.

Людей под угрозой применения оружия загоняли в дома, причем военных не интересовало, где кто живет. Загоняли туда, где застали на улице – в ближайшую дверь. Так Галицкий, толстяк и две проститутки оказались в чужом доме. Тот был небольшим – две комнатки и отгороженная занавеской кухонька. На плите стояла кастрюлька с подгоревшей кашей, угли под ней еще не успели погаснуть окончательно.

– И как долго нас здесь собираются держать? – не выдержал толстяк.

– Вопрос не ко мне, – ответил Николай, осматриваясь. – Я бы вас отпустил по домам хоть сейчас вместе с собой.

Найдя ящик с углем, он подбросил совком в очаг, раздул пламя. Погода еще стояла холодная. В доме отвратительно пахло дезинфицирующим раствором. Проститутки сели рядышком на низкую скамеечку и молча следили за тем, что делают мужчины.

– Меня Петром Порфирьевичем зовут, – представился толстяк. – Фамилия моя Бекасов. Не слышали?

– Нет. Харбин город большой. Рад был бы познакомиться при других обстоятельствах, – и Николай тоже назвался.

Протянутая для знакомства рука толстяка повисла в воздухе.

– Извините, господин Бекасов, но в сложившейся ситуации лучше избегать контактов. Тиф как-никак. Говорю вам это как медик.

– Я уж подумал, вы мной брезгуете.

Бекасов выглянул в окно. Военные разносили и ставили перед домами картонные коробки, судя по иероглифам, это были солдатские пайки. Затем поехала машина с цистерной, останавливалась у каждого дома, невольные пленники выходили с ведрами, наполняли их.

– Ищите ведра, тазы, берите все, куда можно налить воду. Чем больше ее у нас будет, тем лучше, – обратился Галицкий и к толстяку, и к проституткам.

После раздачи воды военные о пленниках словно забыли. Но через окно было видно, как в конце улицы время от времени вспыхивают ручные фонари. Значит, оцепление не сняли.

– И сколько же нам здесь сидеть придется? – не уставал задаваться одним и тем же вопросом толстяк.

– Несколько дней посидеть здесь придется, – уверенно заявил Николай. – Они выждут, когда кончится инкубационный период болезни, и тогда здоровых смогут отпустить. Действуют они не слишком гуманно, но с медицинской точки зрения вполне грамотно.