Пасторелли, как вытаращил глаза и открыл рот в начале появления Якобино, так и остался с этим до конца представления. Неужели это та неумелая кроха, которая появилась когда-то в его цирке? Которую бей не бей, никогда не заплачет…
Пора было заканчивать. Эвальд с Максом видели, что ребёнок на пороге психологического срыва. Внешне это никак не проявлялось. Но голос его всё чаще стал срываться – выдавал, что порох заканчивается. В двенадцать лет такое выдержать! Высокинский понимал – перед ним уникум.
Шпрех объявил:
– Почтенная публика! Максу пора возвращаться, иначе он рискует так и остаться в детстве. Подайте машину времени.
На манеж под ту же самую «Камаринскую» весело вынесли гроб. Сняли крышку. Максик поклонился в пояс зрителям и высоким срывающимся голосом выкрикнул:
– До встречи на Фабричном!
Бурей аплодисментов и ураганом смеха откликнулся зал.
Лежащий Максик на прощание махнул рукой, крышку закрыли. Шпрех отсчитал секунды:
– Пять, четыре, три, два, один. Появись!
Раздался револьверный выстрел. Гроб развалился. Из него живой и невредимый явился Макс Высокинский, посылая воздушные поцелуи публике.
Униформисты стали уносить гроб, но вышел конфуз. Из потаённого места скорбного ящика на манеж «неожиданно» выпал Максик. Заметался, поняв, что опростоволосился – их секрет раскрыт…
…Они долго стояли в шквале аплодисментов, свисте и выкриках: «Макс! Максик! Браво!» Зал не унимался, бисировал.
Высокинский рукой снял овацию. Дождался тишины. Выждал паузу. Зазвучал его хорошо поставленный голос:
– Уважаемая публика! Мы нисколько вас не обманули. Единственное уточнение. Перенеслись мы сегодня не в прошлое, а в будущее. Во́т это будущее! – Макс указал рукой на свою маленькую копию. Продолжил: – Это никакой не лилипут. Это пока двенадцатилетний ребёнок. Невероятно одарённый ребёнок! Зовут его Якобино. Запомните это имя. Он станет великим! Это говорю вам я – Макс Высокинский! Я прощаюсь с вами, мои дорогие. Якобино остаётся вместо меня. Спешите его видеть. Всего три представления! С Богом, мой мальчик!
Макс посадил Якобино к себе на плечо и понёс его по кругу под несмолкаемые аплодисменты зала. Филипп смотрел на колышущиеся руки зрителей, на яркий свет фонарей галереи, щурился и видел разноцветные лучи своего любимого «Солнца-цирка». Он был счастлив…
После бенефиса был грандиозный ужин, который организовал Высокинский на прощание. Завтра он уезжал из Екатеринослава. Труппа поднесла своему любимцу памятный жетон, где так и было выгравировано: «Нашему любимцу!» Макс прослезился и сказал, что для него это самый дорогой подарок, который он когда-либо получал.
Назавтра на прощание он подарил Филиппу – своей маленькой копии – серебряный жетон. Там было написано: «Якобино от Макса Высокинского. Когда-нибудь ты станешь великим. Верю! 1906 г.»
Вечером в цирке был аншлаг…
Глава одиннадцатая
Якобино любил Одессу. Всякий раз приезжал сюда с радостью. Ему нигде так вольно не дышалось, как здесь. Чувствовал себя тут уютно, как в домашних тапочках после неразношенной обуви.
Любовь эта была взаимной. Принимали его в Одессе всегда тепло, с душой. И на манеже, и в обыденной жизни. Никто не тыкал, что он немец. Чужак. Прибалт. Таких, как он, здесь было полно. Одесса во все времена была странным городом. Оригинальным. Она напоминала лоскутное одеяло, сшитое из разных национальностей, разной веры, убеждений, культуры и желаний. Это был черноморский Ноев ковчег. К тому же тут жила довольно большая диаспора немцев.
Иностранные фамилии со дня основания города впечатались в названия улиц, площадей. В гранит и мрамор. В историю и судьбу южной Пальмиры. В паспорта одесситов.