– Ну почему же серое! Товарищ лейтенант хочет сообщить нам о задержании особо опасного преступника! – съязвил Марфин.

– Товарищ лейтенант хочет, чтобы его обменяли на Холодцова и на Бабкова.

– Тебя?! Одного? На двоих?!

– Ничего себе! – поддакнула Бурмистрова.

– Ну да, кто ж согласиться в такой тухлятине служить? – усмехнулся Рем.

– Что ты сказал? – взвился Марфин.

– Холодцов и Бабков уже соскочили… И не надо мне тыкать, товарищ полковник! Я уважать вас должен, чтобы вы мне тыкали!

– Ты посмотри на него!

– Театр Сатиры, – тихо фыркнул Рем.

В конце концов, он всегда может вернуться в родную Пензу, там, конечно, и своего цирка хватает, но, если представление, весело всем, и начальству, и подчиненным, а здесь Марфин смеется только один.

– Что?

– Даже в театре, говорю, заявление подавать надо на перевод. А мне что делать, я даже не в штате? К кому мне обратиться?

– К психиатру! – прыснула Бурмистрова, разумеется, с оглядкой на Марфина.

Но тот ее не замечал. Полковник хмурил брови, озадаченный выпадом подчиненного.

– К Бабкову обратись! Он без Холодцова остался, можешь в друзья к нему попроситься!

– Лучше к Холодцову.

– Холодцова в главк перевели. Может, ты в главк хочешь?

Вопрос риторический, Рем промолчал.

– Здесь служить будешь. А числиться в районном отделе, завтра съездишь, удостоверение получишь, оружие… А рабочее место… Товарищ лейтенант, проводите коллегу!

Марфину следовало бы собрать совещание, представить нового сотрудника или хотя бы лично проводить Рема в общий кабинет, но он поручил это дело непонятно кому.

– А получше прикинуться не мог? – уже за дверью, смерив новичка взглядом, спросила она. – Ходишь как халабоша!.. Бли-ин!

Бурмистрова закатила глаза, выражая крайнюю степень недоумения, действительно, как мог начальник управления ходатайствовать за человека, которому даже одеться не во что?

За окном пасмурно, небо темное, а в общем кабинете светло, как на солнце, как будто под потолком лампы для солярия светят. Вчерашний опер загорает, вразвалку сидя за столом, запустил в Рема самолетик. Не попал и сразу же полез в тетрадь, вырвал оттуда лист, да так увлеченно, что язык высунул. Весело парню, а в глазах пустота. Широкий крепкий свод черепа, волосы жидкие, плешь уже просматривается, молодой еще, лет двадцать пять, к тридцати облысеет.

Салицын так же вразвалку боком к своему столу сидит, руки скрещены на груди, сидячая поза Наполеона. На столе чашка, мажор смотрел на Рема, будто требовал подлить ему кофе. Кофта на нем с капюшоном, примерно такого покроя, как у Рема, но куда более высокого качества. И сидела идеально, не то что на Реме.

Из следователей присутствовал только майор в безупречно пошитом кителе. Слегка за тридцать, высокий, статный, аристократический склад лица, родинка над губой смотрелась как мушка на лице у кокотки, вид не то чтобы женственный, но и не мужественный, во всяком случае, буйства тестостерона в его взгляде Рем не уловил. Зато заметил если не добродушную, то близко к тому иронию, майор единственный, кто смотрел на Рема непредвзято, но при этом он ставил не на него. Не видел он в нем перспективы. Бурмистрова задержала на майоре взгляд, даже слегка потупилась. Кстати, они бы неплохо смотрелись, оба в форме, наглаженные и налакированные, благоухающие розами из домашнего зимнего сада.

Бабков стоял у своего стола, небольшая, посаженная на сильную шею голова, брутальная стрижка под ноль, тяжелые и прямые надбровные линии в сочетании с крепким носом, похожие на столик с широкой дубовой ножкой, верхняя губа длинная, тонкая, нижняя покороче и потолще, широкие плечи, накачанные бицепсы, но впалая грудь, плоский живот, длинные беговые ноги. Джинсы с потертостями, поло с длинным рукавом, «сбруя» с кобурой под мышкой, пистолет, как визитная карточка опера. Одежда простая, не брендовая и часы на руке явно недорогие. Маленькие глаза буравили Рема. Так почему-то захотелось сесть за свой стол и превратиться в невидимку. Но стол этот еще не остыл после Холодцова, и Бабков так просто его не отдаст.