Алена подняла глаза, истово перекрестилась. Но икона тотчас расплылась, и слезы медленно, устало потекли по исхудалым щекам.

Ангел осенил землю своим чудотворным крылом, да и вновь вознесся к небесам! Не прошло и двух недель после Аленина спасения – она с трудом стала приходить в себя после жесточайшей горячки, – как матушка Мария, спасительница ее, избавительница, вдруг сама занемогла и на другой же день преставилась, едва успев сподобиться перед кончиною принять Святые Тайны от ангелов, явившихся за нею. И еще матушка Мария успела открыть Алене тайну ее чудесного спасения.

– Никому не говорила, а тебе скажу, – бормотала она едва слышно. – Я ведь не родилась матушкой-игуменьей, нет, не родилась! Жила я когда-то в миру, звалась честной вдовой купеческой, и была у меня дочь – цветик ненаглядный, Дунечка. Скромно жили мы, а все ж наследство мужнино мало-помалу расточилось, и когда присватался за Дунечку богатый человек, я только обрадовалась и благословила ее. Что ж, что был он много старше, зато умнее, добрее, думала я. Нет, ошиблась… Не знали мы с доченькой, да узнали вскорости, что был он человек злорадный, мздоимствующий, а пуще всего – пьянствующий. Укоренилась в нем сатанинская злоба безмерного хмельного упивания. Разум его помутился. В его-то года не плотоугодия устраивать, но о спасении души своей попечительствовать должно! Однако же и души в нем тоже не было. Заведомо ждал он от Дунечки всего худого и злого, и не было ей пощады от его кулаков. Ко мне редко он дочку отпускал, я чуяла неладное, а перечить не осмеливалась. Дунечка меня, бывало, просит: «Забери меня домой, матушка! Страшно мне!» – а мне и самой страшно против ее хозяина пойти. Вот и наказал меня бог за трусость, за безропотность… Однажды привиделся мне сон, будто снова я молодая, вдобавок – чреватая. Мужа моего дома нет, а я будто бы уж совсем на сносях. И вот в полночь рождается у меня ребенок… Нет, не Дунечка – мальчик. Спеленала я его, положила к себе на колени и вижу: у ребеночка глаза лютые, смотрит он на меня так, будто съесть хочет! Испугалась я, положила ребенка в зыбку, а сама на печь улезла. И вдруг… выскочил ребенок из зыбки, и не ребенок это вовсе, а муж дочери моей, и тоже лезет на печь и говорит: «Настал и твой час, напьюсь я твоей кровушки!»

– Ох ты, свят, свят, свят! – испуганно забормотала тогда Алена.

– Что, страшно? – безжизненно усмехнулась игуменья. – Вот и мне страшно было. Ты крестишься, а я от беды не открестилась! Наутро узнала, что в ту ночь зять убил до смерти жену свою, дочь мою Дунечку!

– Убил… – эхом отозвалась Алена. – Да чтоб ему вечно на том свете в смоле гореть горючей!

– Может, теперь и горит, – печально сказала мать Мария. – Сослали его в каторгу. Было это тридцать лет тому назад. Небось и душегуб Дунечкин помер уже.

– Мать честна! Тридцать лет назад! – с испугом проговорила Алена. – Да как же ты эти годы прожила, матушка?

– Горе свое молитвой смиряла. Не скрою: хотела руки на себя наложить, да был мне знак: явилась ко мне дочь-страдалица и сказала: «Несчастье свое ты можешь обратить на спасенье души!» Я не видела тогда другой двери, в которую стоило бы войти, кроме двери монастыря. Но, отправившись на служение господу, дала я некий обет… и вот сегодня узнала, что вышел срок сей обет исполнить.

– Как же ты это узнала?

– А сон видела. В точности тот же сон, что и перед смертью Дунюшки! Только из зыбки выполз не зять мой, а другой мужик, столь же злообразный, исполненный лютости. И поняла я: срок настал спасать чью-то душу.