Назвалась Сизовой Агафьей Матвеевной и по говору ее было понятно, что в столице она живет не так уж давно. Да и прежде едва ли в ее воспитании усердствовали учителя и гувернантки. Девица была высокого роста, весьма и весьма в теле, теле вполне уже сформированном, как для школярки. На крепких щеках – яркий румянец, какого днем с огнем не сыщешь у столичных барышень. Но главное – волосы столь невообразимо рыжего цвета, что можно было бы заподозрить, что она красит их хной или еще чем.

Отвечала она на вопросы запросто и без тени смущения. Лишь иногда вспоминала о сидящей рядом начальнице и, конечно, тотчас начинала недоговаривать.

– Тятенька мой из дворян, – рассказала она о собственном происхождении, причем не без гордости. – Ихова семья богатая – и кухарка есть, и дом каменный. А до законов царя-батюшки Александра и крепостных держали, почти что тридцать душ. Тятенька мой по молодости в армии служил, в походы ходил, наград столько имеет – и не сосчитать. Старшие его дети тоже кто служит, кто в губернском городе хорошо устроился. А я… – она стрельнула опасливым взглядом на начальницу и сухо закончила: – младшая я средь них. По закону тоже Сизова. Маманя как померла, тятенька меня к себе забрал. Да не прижилась я у них. Не понравилось. Сама упросила учиться меня отослать – мне о ту пору двенадцать годков было, а сейчас пятнадцать.

Закончив, Сизова снова поглядела на начальницу, но та на нее не смотрела и даже ни разу не вмешалась в разговор. Только сжимала губы до того плотно, что они сделались почти что белыми.

– Агафья Матвеевна, вы уже слышали, что Феодосия Тихомирова умерла?

Та ниже наклонила голову, и Кошкин впервые отметил, что она все же расстроена.

– Как же не слышать?.. У нас вести быстро разносятся – весь этаж знает. – Она подняла голову: – а Дмитрий Данилович что же, не помог?

– Дмитрий Данилович, к сожалению, ранен. Тяжело ранен.

Вот тут девица совершенно не сдержала эмоций: в глазах заблестели слезы, а пухлую ладошку она невольно прижала к губам. Вопросительно обернулась к Мейер, но та никакого участия не выказала.

– Вы хорошо знали доктора Кузина? – понял для себя Кошкин.

– Да нет, не особенно… Просто… Господи, страсти-то какие…

Она прижала к лицу вторую ладошку и принялась причитать. Недолго, ее резко одернула Мейер:

– Сизова! Возьмите себя в руки! Вы мешаете господину полицейскому задавать вопросы! – она, будто готовилась, выдернула из рукава платья добротный белый платок и сунула девушке. – Вы не дитя уже! Будьте сдержанней!

– Да-да, конечно… вы простите, господин Кошкин… я просто не ожидала совсем. Он ведь, Дмитрий-то Данилыч, меня за руку тронул и шепнул, чтоб полицию привела… а я и думать не думала, что тут такое!

В отличие от Мейер, Кошкин не одергивал девушку: новостью она и впрямь была потрясена, это было видно и не могло не вызвать сочувствия. Воспитанницы подобных заведений нередко по наивности своей испытывают чувства (или думают, что испытывают) к учителям и докторам мужского пола. Кошкин это понимал и готов был подождать, хоть голова и раскалывалась на части да хотелось поскорее все закончить.

– Расскажите все по порядку, Агафья Матвеевна, – попросил он, когда та все же выплакалась. – Почему вы решили, что вашу подругу нужно отвести к докторам?

– Ну а как же?.. С сердцем ей стало плохо, Феня сама так сказала.

– Феня и раньше жаловалась на сердце? Или это было впервые?

– Вот чего не знаю, Степан Егорыч… – с сомнением произнесла девушка. – Я, по правде сказать, мало с нею говорила, с усопшей.