Мейер в замешательстве пожала плечами:

– Может быть, выбросил оружие? Я слышала, под окном что-то нашли.

– Нет, пока ничего существенного не нашли. Но ищут. И даже, если во дворе действительно найдут оружие, убийца скорее всего выбросил его, уже будучи внизу. Так что с окном?

– Вероятно, хотел, чтобы вы думали, будто он спустился все же через окно, а не по лестнице.

– Да, вероятно, – согласился Кошкин. – А что находится на третьем этаже, над лазаретом?

– Там классы для занятий, ничего особенного… и ночью они заперты, разумеется.

Да, заперты. Как и выход с черной лестницы. А у госпожи Мейер имеются ключи от всех дверей в этом заведении, в чем она сама только что призналась.

Начальница института как будто что-то скрывала или побаивалась, что ее подопечные скажут лишнее… Это не давало Кошкину покоя. Однако он признавал, что навязчивые мысли могут быть лишь издержкой профессии – относится ко всем и каждому с подозрением. Едва ли эта немолодая и почтенная дама замешана в чем-то столь ужасном, как разбойное нападение и убийство… скорее, скрывает некие огрехи в своей работе, малоинтересные для полиции.

Как бы там ни было, переживать за вторую девушку Анне Генриховне явно стоило меньше – в отличие от Агафьи, Люба Старицкая вовсе не была разговорчивой.

– Сколько вам полных лет? – уточнил для начала Кошкин, дабы заполнить бумаги по всем правилам.

– Семнадцать, – чуть слышно прошелестела девушка.

– Родители живы?

– Нет, – голос сделался еще тише. – Батюшка был офицером, погиб на войне, под Кушкой. И матушка через два года после него, от чахотки. Когда сиротой осталась, приняли на курс, как дочь погибшего в бою офицера. С тех пор я здесь…

Удивительно, но, несмотря на разницу в два года, старше Агафьи Сизовой она не выглядела. Люба Старицкая чем-то неуловимо напоминала погибшую девицу Тихомирову – крайней субтильностью телосложения и мелкими чертами лица. Неудивительно, что они были подругами. Последнее, впрочем, известно только со слов Агафьи Сизовой, и Кошкин поспешил уточнить:

– Вы хорошо знали Феодосию?

– Фенечка действительно скончалась? – она подняла на Кошкина полные слез глаза.

– Да… мне жаль, – неловко пробормотал Кошкин.

– Господи… Агафья так и сказала – и про Фенечку, и про доктора Дмитрия Даниловича – а я не верила до конца… Да, конечно, мы были подругами – Фенечка была самой лучшей подругой на свете… право, не знаю, как стану жить без нее, мы дружили с первого моего дня здесь.

– Мне жаль… – повторил Кошкин еще более неловко.

Если слезы Агафьи Сизовой вызывали в нем толику раздражения, то эту девушку ему было в самом деле жаль. И у него слишком сильно болела голова, чтобы искать тому другие объяснения, нежели наличие у нее хорошенького лица и абсолютной беспомощности перед этим жестоким миром. Даже Мейер не упрекала ее за слезы, а лишь тихо гладила по хрупкому плечу. Таких девушек всегда хочется защитить и пожалеть.

А впрочем, довольно для него дамочек, желающих показаться беспомощными.

– Что вы делали в ночь, когда все случилось? – спросил Кошкин куда более строго, чем стоило.

Люба всхлипнула, ниже наклонила голову, явно ожидая упреков:

– Вам Агаша, наверное, все уже рассказала… мы гадали. Нарочно Агашу позвали для этого. Так Фенечка захотела.

– А вы не хотели?

– Погадать? – Люба неуверенно повела плечом. – Кому же не интересно узнать о будущем? Но, право, я не особенно в это верю. Я лишь хотела поддержать Фенечку.

– У Феодосии были причины… узнать о будущем? У нее что-то произошло?

– Насколько мне известно, нет, – всхлипнув снова, ответила девушка.