Когда началась война, отец был уже сравнительно крупным чиновником – заместителем начальника Главуглеразведки. Уголь тогда был очень важен, вся промышленность существовала за счет него. Отец остался в Москве, а семью эвакуировали. Мы: я, мама, брат, бабушка и дедушка – были эвакуированы в Пермь (тогда Молотов). И вот оттуда уже начинаются более-менее ясные воспоминания. В Перми я впервые пошел в школу. Это была школа № 7.

От школы остались смутные воспоминания. Воспоминания остались и от военной Москвы: бомбоубежища, дежурства. Взрослые ходили дежурить на крышу, чтобы тушить зажигательные бомбы. Эти бомбы не взрывались, а падая на крышу, пробивали ее и должны были загораться. Нужно было хватать «зажигалки» специальными длинными щипцами и опускать в ящик с песком. Везде стояли эти ящики с песком.

У нас был радиоприемник ВЭФ, круглый такой. Так вот, через несколько дней после начала войны все приемники собрали. Работали только репродукторы-громкоговорители общей сети. Все были обязаны сдать свои радиоприемники, чтобы шпионы не могли получать через них какие-то инструкции, данные. Рассчитывали, видимо, что будет много шпионов. Наверное, так и было. Мы забрасывали шпионов к немцам, немцы к нам их тоже забрасывали. Про приемник вспомнил еще потому, что, когда мы вернулись из эвакуации, я – то ли с отцом, то ли с мамой – ходил на склад. И наш приемник так и стоял все это время на складе на том месте, куда мы его поставили. Мы его забрали.

Мы были эвакуированы из Москвы. А ведь были люди, которые специально не уезжали из Москвы – ждали немцев. Время было страшное. Рухнули цены во всех промтоварных магазинах. Золото шло за бесценок. И были люди, которые скупали все ценности и ждали немцев.

Алеша Яблоков – в центре. 1936 г.

В Молотове (Перми) мама работала старшей сестрой эвакогоспиталя. Она имела подходящее образование, так как была биологом и окончила медицинские курсы. Нам это сильно помогло выжить. Какая-то еда нам перепадала. Жили впроголодь, бедно очень, как и все. Потихонечку продавали вещи, которые с собой привезли. Ходили на рынок и меняли одежду на продукты. Почему-то врезалось в память, как мама продала свою беличью новенькую муфту то ли за одну, то ли за две миски молока. Молоко продавалось замороженное, дисками. То есть пол-литра или литр молока выливались в миску и замораживались. И на рынке торговали вот этими замороженными дисками.

Мы жили в одной комнате в каком-то большом общежитии. Я помню длинный коридор. Клим все время просился на фронт. Сначала он пошел работать токарем на фабрику, где точили гильзы для снарядов. И такой мастер хороший попался, который все время ему говорил: «Ты должен учиться! Что ты тут толчешься! Ищи способ учиться!» Однажды Клим увидел объявление, что через Пермь проезжало Ленинградское военно-морское училище, и подал заявление в это училище. Училище проезжало через Пермь по пути эвакуации в Тару – маленький городок на берегу Оби, в Омской области. И Клим с этим училищем уехал.

Мы очень быстро вернулись в Москву. В июне-июле 1941 года мы уехали в Пермь, а зимой 1943-го вернулись. Отец организовал нам вызов от Министерства угольной промышленности. Москва была закрытым городом, и просто так туда приехать было нельзя. В Москву вернулся и Клим. Его отчислили из училища, так как оказалось, что у него один глаз не видит абсолютно. Но он все время рвался на фронт, писал всякие заявления.

Жили мы в коммунальной квартире на Малой Алёшинской, около Арбата. В квартире было пять семей. В одной из этих семей был парень, приятель и ровесник Клима. Этому парню пришла повестка на фронт, и Клим пошел с ним вместе в военкомат узнать, почему ему самому не пришла повестка. Тут же в военкомате ему тоже выписали повестку и направили его из-за слепого глаза в училище связистов. Но из училища Клим все равно продолжал писать письма: «Хочу на фронт!» Сначала писал начальнику училища, потом начальнику подразделения. В конце концов написал письмо Сталину, и ему пришел ответ Верховного командования с распоряжением направить его в действующую воинскую часть.