– Боже мой! – застонал он, осыпая поцелуями ее лицо, плечи, грудь в вырезе белой рубашки. – Я знаю, что я не смею, знаю, что, если завтра меня убьют, я этим погублю тебя, всю твою жизнь! Но что же мне делать сейчас? Ты скажи! – Он отстранился от нее. Лицо его было красным, зрачки расширились и сильно заблестели. – Скажи мне сама! Я сделаю так, как ты скажешь. Ну, хочешь, я сразу уеду? Сейчас вот возьму свои вещи и сразу уеду? Ты хочешь?

Она отрицательно покачала головой.

– Господи! – пробормотал он, с каким-то даже испугом глядя на нее. – Господи, какая же ты красавица! Я глаз таких в жизни не видел! Таких у людей не бывает! Сама посмотри!

Он развернул ее к зеркалу. Она увидела себя в объятьях маленького человека, от которого отвыкла.

– Я думал, что они просто голубые, а они какие-то сиреневые, как, знаешь, у кукол. У старинных кукол с фарфоровыми личиками, такая была у моей сестры…

Шатерников опустился на колени и зарылся лицом в Танину юбку.

– Если ты сейчас велишь, чтобы я убрался отсюда ко всем чертям собачьим, клянусь, я всё сделаю!

– Не нужно, – сказала она решительно. – Я так ждала тебя. Я очень за тебя боялась.

Вечером они втроем – Таня, отец и Владимир Шатерников – сидели в столовой и пили чай с абрикосовым вареньем.

– Я вам рекомендую намазать на черный хлеб, – сказал отец. – Я с детства любил. Удивительно вкусно. И именно вот – абрикос, остальные не так… Нет того аромата.

Шатерников покраснел и откашлялся.

– Антон Валентинович, я здесь всего только несколько дней, уезжаю на фронт…

– Да, наслышан, – хмуро кивнул отец. – Рана ваша, как я понимаю, еще и не зажила до конца. Куда вы торопитесь?

– Но нужно же… На фронте плохие дела…

– И будут плохие! – злым голосом перебил отец и закашлялся. – Откуда хорошему взяться? Вся Европа передралась. Люди гибнут. А что? А зачем? Мне говорят: а как же Великие Исторические События? Вы что, не видите, как на наших глазах свершаются Великие Исторические События? Событий не вижу. А крови и муки хватает. И я вам больше скажу: что бы там ни вышло, каким бы ни был исход этой бойни, но никакого «великого» или, как там говорят, «идеального» осуществленного блага не получится! И ждать его нечего!

– Но если мы всё же победим… – угрюмо и нерешительно, глядя в пол, пробормотал Шатерников.

– Какое там – «мы победим»! Один варвар победит другого! Вы знаете, что именно на таких победах вся история держится? Пока что у нас вместо победы – живодерство и спекуляция. В Германии, говорят, хоть какой-то порядок поддерживают, а у нас – что? Продукты-то есть, а спекулянты голод устраивают! Вот уже неделю как пропала ржаная мука. Ждали-ждали – и побежали покупать пшеничную. Ржаная стоит девять рублей, а пшеничная – одиннадцать. Куда денешься? Четыре пуда купили. Люди-то быстро портятся, слабые душонки, грешные. Ободрал ближнего да тут же бежит в церковь каяться. Весь лоб в синяках от поклонов! Ну, пусть бы одни только лавочники, с них спрос небольшой. А то вон нынче мужик, который уголь у нас выгружает, запросил вместо девяноста копеек рубль двадцать за мешок. «А завтра, – говорит, – барин, я с вас рупь пятьдесят возьму. Война! Нельзя иначе». При чем тут война? Что ему, с его углем, война? А я вам скажу: всё самое скверное сейчас из людей полезло. Выворачивает их наизнанку. Рвота и понос человечества – вот что такое эта ваша война! Никто никого не стесняется.

– Антон Валентинович, – не отрывая глаз от пола, сказал Шатерников. – Я и не спорю с вами. Я даже готов согласиться с тем, что вы правы. Но я не могу согласиться, что вы правы полностью. Я видел другие примеры.