О существовании отцовской Алины вся наша семья узнала,… когда мне было лет двенадцать. Это оказалось настолько сильным потрясением для всех, что ни я, ни мама, ни Гела нормально не общались с отцом, минимум, пару недель. Позже мать, воспользовавшись моментом, когда отец уехал в командировку, собрала вещи, взяла нас с Гелой под руки и увезла в дом к своим родителям. Возмущений была целая куча, проклятий на голову отца еще больше, ну и куда ж без многострадального «видеть его не могу!»

Мать решительно оборвала всякую связь с отцом. А бабушка с дедом как на иголках сидели и ждали возвращения свирепого Ильнара Ибрагимова. В то время я ненавидел свою фамилию. Ненавидел отца. Мне казалось, что он предал нас всех. Каждого в отдельности. Потому что в той, второй семье у него рос второй сын. Такой же, как и я, только с разницей в год. В год! Это жестко ударило по мне. Помню, как украдкой пробрался на кухню в четыре утра, сидел у распахнутого окна. На улице стена дождя, дальше носа ничего не видно. Расслабляющий запах озона в воздухе.

Как остро отпечаталось желание натянуть джинсы, свитер, забрать накопленные деньги и уйти куда глаза глядят. Почему-то было невероятно сложно смириться, что у отца есть другой сын. Отдельно от нас. И он к нему приезжает. Они вместе проводят время. Смеются. Радуются. В тот момент отец для меня умер. Тот отец, которого я любил всей душой, несмотря на строгость, жесткость и периодическую бесчеловечность.

До сих пор я воспринимаю его исключительно как приложение к маме, с которым приходится мириться: присутствовать, разговаривать, обсуждать. Я понимаю, отец многое мне дал. И да, я вроде как должен быть благодарен. Но ничего подобного не испытываю: все это с привкусом горечи.

Тогда отношение к отцу резко изменилось у всей семьи. Это как вынужденное сосуществование, с которым ты ничего не можешь поделать.

Как бы то ни было, но свинтить в рассвет я не смог. Гелена, еще зевая, вошла тогда на кухню, спросила, что я делаю. И тщетность собственных мыслей накатила, и осознание пришло, что я этим ничего не добьюсь и никому ничего не докажу.

Через два дня отец приехал и, несмотря на громкие проклятия и яростное сопротивление мамы, забрал нас троих домой. Она против него не выстояла, а дед не смог достучаться до зятя. Ни вразумить, ни ответить холодным отказом. Потому что мы принадлежали отцу. Единственная причина, по которой дед мог пренебречь решением зятя и защитить дочь — это рукоприкладство. Но на мою память отец ни разу на мать руку не поднял. А вот я частенько отхватывал: он дурость из меня ремнем выбивал. Мать стояла в стороне с мокрыми от слез умоляющими глазами. Но мне было все равно. С тех пор меня перестала трогать его жестокость. Отец для меня никто. Как дальний родственник, самочувствием которого я вскользь и очень редко могу интересоваться. Или деловой партнер, на переговорах с которым я вынужден присутствовать лично.

Свою вторую семью отец с тех давних пор и не скрывает. Не особо выпячивает, конечно, но и не прячет. От отца у Алины уже три ребенка. Младшей девочке — девять. Все это теперь мною воспринимается как данность в жестких границах, которые расставил отец. Свершившийся факт без необходимости участия.

Я расправляю плечи и опускаю ручку вниз, не желая тратить время, решительным шагом прохожу в кабинет и расслабленно занимаю свободный стул. Мы с отцом скрещиваемся взглядами, и, кажется, от нашего привычного противостояния даже стекла слегка дрогнули.

— Потому что я так сказал, — чеканит он в трубку, смело выдерживая мой молчаливый упрек. — А сейчас мне некогда. Да, смогу чуть позже.