– Да. Это было здесь, – удовлетворенно заверил Симон и взял Карину за руку. – Здесь я убил мужчину. Двадцать восьмого октября. Пятнадцать лет назад.

Роберт выбрался из машины скорой помощи и попросил Симона немного подождать. Потом грубо схватил Карину за запястье и отвел на три шага назад, к багажнику своего лимузина. Дождь теперь едва моросил, но стало темнее, ветренее и, в первую очередь, холоднее. Ни Карина в ее тонком халате, ни Роберт в своем костюме-тройке не были одеты по погоде. Но, в отличие от него, Карина не выглядела озябшей.

– Один вопрос, – прошептал он, хотя на таком расстоянии Симон никак не мог его услышать. Ветер и монотонный шум автострады поглощали все остальные звуки. – У кого из вас двоих поехала крыша?

– Симон – мой пациент в отделении неврологии, – ответила Карина, как будто это могло что-то объяснить.

– Ему больше подошло бы психиатрическое, – прошипел Штерн. – Что это за ерунда с убийством пятнадцатилетней давности? Он не умеет считать или просто шизофреник?

Роберт открыл багажник с помощью ключа-пульта дистанционного управления. Одновременно включил свет в салоне, чтобы хоть что-то видеть в дождливом сумраке.

– У него опухоль головного мозга. – Карина сложила большой и указательный пальцы в кольцо, чтобы продемонстрировать размер опухоли. – Врачи дают ему несколько недель. Или даже дней.

– Господи, это от нее такие побочные эффекты? – Штерн достал из багажника зонт.

– Нет. Это я виновата.

– Ты?

Он поднял глаза, переведя взгляд со своей руки, в которой держал новую дизайнерскую вещицу с непонятным принципом работы. Штерн даже не смог найти кнопку, чтобы раскрыть зонт.

– Я же сказала, что напортачила. Ты должен знать: этот малыш очень смышленый, невероятно впечатлительный и удивительно эрудированный для своего возраста, что граничит для меня с чудом, учитывая, из какой он семьи. Когда ему было четыре, его забрали у неблагополучной матери. Из абсолютно запущенной квартиры – нашли умирающим с голоду в ванной рядом с дохлой крысой. Потом он попал в приют. Там на него обратили внимание, потому что мальчик охотнее читал энциклопедию, чем бесился с ровесниками. Воспитатели считали нормальным, что у ребенка, который так много думает, постоянно болит голова. Но затем у него в мозгу обнаружили эту опухоль, и с тех пор, как Симон попал в мое отделение, у него нет никого, кроме медперсонала. Вообще-то у него есть только я.

Карина все-таки озябла, потому что у нее начали дрожать губы.

– Не понимаю, куда ты клонишь.

– Позавчера у Симона был день рождения, и я захотела сделать ему особенный подарок. Ему, конечно, только десять. Но из-за своего жизненного опыта и болезни он более зрелый, чем другие дети в таком возрасте. Я решила, он достаточно взрослый для этого.

– Для чего? Что ты ему подарила? – Штерн наконец оставил попытки открыть зонт и приставил его, как указку, Карине к груди.

– Симон боится смерти, поэтому я организовала для него сеанс регрессии.

– Сеанс чего? – спросил Роберт, хотя совсем недавно видел что-то такое по телевизору.

Конечно, так типично для Карины испробовать и этот модный эзотерический прием. Видимо, сама идея прошлой жизни завораживала людей всех возрастов. Эта тяга к сверхъестественному становилась идеальной почвой для сомнительных терапевтов, которые появлялись как грибы после дождя и за внушительный гонорар предлагали такие «сеансы регрессии»: путешествие в прошлое до рождения, во время которого человек узнавал – как правило, под гипнозом, – что шестьсот лет назад был сожжен на костре во Франции или коронован на царство.