– У меня все важные, – согласилась она. – Мне расти надо!

– Ты растешь.

– Медленно!

– Ого, да тебе мелочь завидует, а примы начинают присматриваться с явным подозрением…

Она сердито фыркнула:

– Это ж нормально.

– Никто не любит, когда их опережают.

– Придется им это принять, – заявила она безапелляционно. – А ты уж проследи, чтобы твоя техника не подвела! Как группу Баребасова с их танцевальным ансамблем.

– Меня тогда не было, – напомнил я, – а Корнеев за пультом – что блондинка за рулем.

– Но ты сам проследи, хорошо?

– Хорошо, – пообещал я. – Чего я для тебя не сделаю, поросенок!

– Это я – поросенок?

– Ладно, пусть деловая женщина.

Она подумала, кивнула:

– Нет, пусть лучше поросенок.

Лицо ее оставалось отстраненным, даже пощупала меня только для того, чтобы сделать приятное, хорошая девчонка, никогда не забывает сделать другим хорошо, но душа ее, вижу по глазам, уже неистовствует на сцене под рев музыки.

Вернее, работает на сцене.

Машина прижалась к бордюру, я сказал:

– Беги, мой деловой поросенок.

– А ты?

– У меня сегодня в левом крыле больше работы. Но на твой концерт приду.

Она улыбнулась и в самом деле пробежалась до подъезда. Вообще-то следить за цветомузыкой не мое дело, но ради Лариски ладно. Не зря же она так старалась в постели.

Фотокамера в моем мобильнике не самая слабая, такие вполне устраивают абсолютное большинство. Меня, конечно, не устраивает, но камерой мобильника я не пользуюсь. Практически единственный снимок – это фото Габриэллы, я успел заснять ее, когда сидели в кафе.

В мою студию заглядывали то шеф, то его заместители, каждый обращал внимание на ее портрет, он у меня на самом большом экране.

– Красивая девушка… Это хто?

– Суперзвезда, – говорил я всякий раз. – Но для самой-самой элиты.

Корнеев рассматривал ее дольше всех, хмурился, рассматривал со всех ракурсов.

– Нет, – заявил он, – не пойдет.

– Куда?

– На рекламу не пойдет.

– Думаешь?

– Точно, – заверил он. – У меня чутье.

Я покачал головой:

– Чутье – это не довод. Хочешь кого-то убедить, давай что-то повесомее.

Он продолжал рассматривать ее портрет с недоверием и даже подозрительностью.

– Не пойдет, – повторил он. – Слишком… да, слишком…

– Что?

– Изысканна, – он вздохнул. – А мы рекламируем массовый продукт.

Я загадочно улыбнулся:

– Да?

Он насторожился:

– Ты что? Отхватил заказ от алмазной фирмы? Или от торговцев жемчугом?

– Ага, – сказал я, – признаешь, что именно такие лучше всего смотрятся в драгоценностях?

Он фыркнул:

– Наоборот. Драгоценности смотрятся лучше всего на таких женщинах.

– Спасибо, – сказал я с удовлетворением. – Вот и работаю, как видишь…

Он хмыкнул и ушел, а я перетаскивал фото из программы в программу, работал с масками, светотенями, контрастом и прочими фичами, пиксели вылезают наружу, но после тщательной обработки снимок получился больше похожим на дорогую картину, а пиксели исчезли.

Место на стене выберу в прихожей, чтобы Габриэлла смотрела на меня сразу же, как переступаю порог. Да и чтоб провожала, когда иду на работу… В сердце сладкий щем, теперь смутно понимаю все эти мерехлюндии насчет душевного томления и муки сладкой. Но в те века они были уместны, а сейчас я выгляжу каким-то уродом.

И если еще могу признаться, что ничего особенного не нахожу в сексе с женами приятелей, то в таком вот… в мерехлюндиях и душевном томлении – никогда и никому.

Тягостное ощущение, что все это не кончится добром, как не кончилось такое же в Древнем Риме, с каждым днем все отчетливее, тягостнее. Я буквально чувствую страшную грозовую тучу, что сгущается над миром. Ту самую, что в библейские времена выжгла, как клоповник, Содом и Гоморру, на заре христианства уничтожила сверхмогучую Римскую империю… за то же самое: за разврат, содомию и половые утехи, возведенные в культ, а теперь собирается над ничего не подозревающим человейником и готовится обрушить на него испепеляющий гнев.