Джули положила ладонь ему на предплечье:

– Ник, если ты этого хочешь, то я тоже хочу.

– Мне это кажется правильным, – сказал он неожиданно задумчиво. – Только вот самоубийство Роя может все испортить.

– Но почему?

– Хочешь верь, хочешь не верь, Джули, но у меня ушла прорва времени, чтобы убедить комитет позволить мне финансировать строительство больницы. В такое трудно поверить, правда?

– Что за комитет?

– Комитет городского планирования, – терпеливо пояснил он. – Ты не представляешь, что это за сборище прыщей на ровном месте. Все, само собой, из лучших семейств города, хотя ни один из них в жизни не заработал и десяти центов. Они получили свои капиталы по наследству. А как они над ними трясутся! Могу поспорить, у каждого полно скелетов в шкафу, но зато внешне это просто когорта ангелов во плоти, какой свет не видывал. Меня они не одобрили. Двое из них даже заявили, будто я гангстер. Сенатору пришлось весьма резко поговорить с ними, чтобы они соизволили принять мои деньги. В то время еще и речи не шло, что больницу назовут в мою честь. А если станет известно, что Рой был в трудном положении, что он действительно шантажировал своих бывших клиентов, то моя мечта станет недостижимой, как снега Эвереста. Морилли это понимает. И полицейский комиссар тоже понимает. Они получат вознаграждение, если дело будет замято. Но вот с Коррин могут возникнуть трудности. Она в лепешку расшибется, чтобы мне напакостить. Если она начнет трубить на всех углах, что я не давал Рою денег, что Рою пришлось зарабатывать шантажом, меня спишут со счетов. Комитет будет рвать и метать. – Он швырнул сигару в камин и продолжил неожиданно севшим голосом: – Ну почему этот паршивец не мог застрелиться в следующем месяце, когда дело было бы уже в шляпе?

Джули поднялась с кресла.

– Пойдем в постель, Ник, – предложила она, скользнув рукой по его руке. – Давай сегодня не будем больше об этом думать.

Он с вожделением погладил ее по попке.

– У тебя полно отличных идей, Джули, – сказал он. – Идем в постель.

Позади скромного дома без лифта, расположенного на Ист-плейс под номером 45, вдоль переулка тянулся запущенный садик, ограниченный по бокам шестифутовыми кирпичными стенами. В летние месяцы этот переулок был популярен у влюбленных парочек, потому что здесь не было фонарей, и темными вечерами прохожие предпочитали держаться отсюда подальше.

Последние два часа в переулке дежурил какой-то мужчина, не сводивший глаз с освещенного окна на четвертом этаже дома. Мужчина был среднего роста, с широкими и мускулистыми плечами. На голове у него была широкополая мягкая шляпа коричневого цвета, сдвинутая на глаза, и в слабом свете луны можно было разглядеть только тонкогубый рот и квадратный подбородок. Остальное скрывалось в тени, которую отбрасывали широкие поля шляпы.

Одет он был дорого. Коричневая пиджачная пара, белая шелковая рубашка и крапчатый галстук-бабочка придавали ему вид преуспевающего денди, а когда он вскинул руку, чтобы посмотреть на золотые часы, то продемонстрировал не только два дюйма белоснежной манжеты, но еще и краешек шелкового носового платка, засунутого в рукав.

Он стоял неподвижно, дожидаясь чего-то, и жевал резинку, ритмично и безостановочно двигая челюстями. Все два часа своего бдения он был терпелив, словно кот, поджидающий мышь. Сразу после полуночи свет в окне четвертого этажа вдруг погас, и весь многоквартирный дом погрузился в темноту.

Мужчина в коричневом костюме остался неподвижен. Он прислонился широкими плечами к кирпичной стене, сунув руки в карманы брюк, и выждал еще с полчаса. Затем, сверившись со своими часами, он протянул руку куда-то в темноту и поднял моток тонкой веревки, лежавший у его ног. К одному концу веревки был прикреплен обтянутый резиной крюк.