(ПОРТРЕТ: Джуд вплетает мальчиков одного за одним себе в косы.)

Правда: Джуд не обязательно посылать за мной свою тень. Она ведь может повести маму на пляж и показать ей одну из своих летающих женщин из песка, пока их не смоет прибой. И после этого все изменится. Хотя я этого не хочу.

Совершенно.

Я на днях опять наблюдал с утеса, как она работает. На обычном месте, через три бухты от всех. Это была большая округлая женщина, барельеф, как всегда, только в этот раз она наполовину превратилась в птицу – и получилось настолько невероятно, что у меня в голове завибрировало. Я щелкнул ее на папин фотоаппарат, но потом на меня нашло нечто ужасное и червивое, и как только Джуд ушла настолько, что не могла меня ни видеть, ни слышать, я съехал по обрыву до самого низа, пробежал по песку и, крича словно обезьяна-ревун – а она просто небывалый звук издает, – всем телом влетел в эту офигительную женщину-птицу, кувыркаясь и колотя по ней ногами, пока не разрушил в ноль. В этот раз я даже не смог дождаться, чтобы ее смыл прибой. Песок забился всюду: в глаза, в уши, в горло. Я даже несколько дней спустя находил его на себе, в постели, в одежде, под ногтями. Но это надо было сделать. Она оказалась слишком хороша.

А если бы мама пошла гулять и увидела ее?

А если настоящий талант у Джуд? Разве это исключено? Она может оседлать волну высотой с дом, спрыгнуть откуда хочешь. Ей кожа впору, и у нее есть друзья, папа, дар Свитвайнов, а помимо ног и легких – плавники и жабры.

Она излучает свет. А я – тьму.

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Близнецы: Луч света и луч тьмы.)

От таких мыслей у меня скручивает все тело, как полотенце, когда его выжимают.

И со всего спиралью сходит свет.

Я перевожу бинокль обратно по обесцвеченной горе к обесцвеченному фургону для переездов, который припаркован у обесцвеченной двери в двух домах от нас…

– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф? – кричит соседский попугай-Провидец.

– Не знаю, дружище. И никто, похоже, не в курсе, – тихонько говорю я, разглядывая грузчиков, их двое, те же, что и вчера – они не обесцветились, о бог мой, совсем не обесцветились – они просто жеребцы, оба, я уже определил, что один гнедой, а второй пегий. Они затаскивают в дом черное пианино. Я приближаю настолько, что становится видна каждая капля пота на их раскрасневшихся лбах, он стекает вниз, по шее, оставляя белые прозрачные пятна на белых футболках, и они липнут к телу, словно кожа… Какой крутой бинокль! Каждый раз, когда гнедой поднимает руки, показывается загорелая полоска его лоснящегося живота. Он даже более мускулистый, чем Давид. Я сажусь, кладу локти на колени, смотрю и смотрю, и меня охватывает головокружение и жажда. Вот они понесли по лестнице диван…

А потом я роняю бинокль, потому что на крыше того дома, за которым я наблюдаю, сидит пацан с телескопом и смотрит прямо на меня. И давно он там? Я изучаю его тайком, прикрывшись волосами. На нем какая-то странная шляпа, как в старых фильмах про гангстеров, а из-под нее во все стороны торчат светлые волосы, выгоревшие и спутавшиеся, как у серфингистов. Отлично, еще один дебил из этих. Я даже без бинокля вижу его ухмылку. Он что, смеется надо мной? Уже? Он что, думает, что?.. Наверняка, наверняка. Я весь напрягаюсь, ужас сдавливает глотку. Но, может, и нет. Может, его улыбка означает что-то вроде «привет, я тут новенький»? Может, он подумал, что я пианино заинтересовался? К тому же у дебилов обычно не бывает телескопов, да? А эта шляпа?

Я встаю, а он вынимает что-то из кармана, замахивается и швыряет что там у него было. Ого. Я вытягиваю руку, раскрыв ладонь, и что-то с силой ударяет прямо в центр. Мне кажется, эта штука прожгла мне в руке дыру и сломала запястье, но я не морщусь.