– Сэнди, работа говорила бы куда больше, если бы это было сделано нарочно. – Он смотрит на меня. Начинается. – То есть, Бедж, не в обиду будет сказано, но ты, похоже, беспредельно неаккуратна. Единственное рациональное объяснение тому, что у тебя все растрескивается при обжиге, таково, что ты недостаточно хорошо вымешиваешь глину либо не просушиваешь работу равномерно.

Пригвоздил. Одним ударом. По самое не хочу.

Не все объяснения рациональны.

Случаются и странные вещи. Если бы разрешалось говорить во время разбора собственной работы и если бы мне удалось получить официальное обещание, подписанное кем-нибудь свыше, например Богом, что меня не запрут до конца жизни, я бы сказала следующее: «Я что, одна такая, на кого умершая мать зла настолько, что восстает из могилы и портит работы?»

Тогда бы они поняли, с чем я живу.

– Рэндал дело говорит, – соглашается Сэнди. – А играет ли нарочитость роль в нашем восприятии и оценке произведения искусства? Если итоговая работа Бедж представлена осколками, имеет ли какое-то значение ее оригинальная концепция целостности? Иными словами, что важнее, само путешествие или место его назначения?

Весь класс жужжит довольным ульем, поскольку Сэнди предлагает теоретическую дискуссию на тему «играет ли художник вообще какую-то роль после того, как работа закончена».

А я лучше подумаю о соленых огурцах.

– И я тоже – огромные, кошерные, сочные. Ммм. Ммм. Ммм, – шепчет бабушка Свитвайн в моей голове. Она тоже умерла, но, в отличие от мамы, которая только и делает, что бьет мои работы, бабушку слышно, а иногда еще и видно. Она – мой добрый полицейский из мира духов, а мама – злой. Я стараюсь, чтобы эмоции не отражались на лице. – Ох, ах, какая растяпа. И вышло действительно совершенно некрасиво. К чему тут ходить вокруг да около? Почему не сказать сразу: «удачи в следующий раз» и не перейти к следующей жертве, например к тому парнишке, у которого из головы растут бананы?

– Ба, это дреды, – отвечаю я ей мысленно, стараясь не шевелить губами.

– Мое мнение, дорогая, беги-ка ты отсюда.

– Я согласна.

Этот мой незаметный бзик? Признаю, может, не такой уж и незаметный.

Но, к вашему сведению: двадцать два процента мирового населения видят привидений – а это более полутора миллиардов человек. (Родители, преподаватели. Дико хорошо провожу исследования.)

Пока продолжается теоретический бубнеж этих андроидов, я развлекаю себя игрой «Как бы ты хотел умереть?» Я в ней абсолютный чемпион. Она не такая простая, как кажется, потому что придумывание одинаково страшных вариантов смерти по обе стороны знака равенства требует огромного мастерства. Например: поедая битое стекло пригоршня за пригоршней или…

Ход моей мысли прерывается, когда, к моему удивлению, да и ко всеобщему, поднимает руку Рыба (без фамилии). Она такая же немая, как и я, так что это что-то.

– У Бедж хорошая техника, – говорит она, и пирсинг в языке сверкает, словно у нее во рту звездочка. – Мне кажется, ее работы разбивает привидение. – Все буа-га-га-гогочут, включая Сэнди.

Я сражена. Мне-то видно, что она не шутила. Рыба смотрит на меня, потом приподнимает руку и слегка встряхивает запястьем. У нее там крутой браслет с шармами в стиле панк, который идеально соответствует всему остальному ее образу: фиолетовые волосы, татуировки-рукава, кислотный взгляд на мир. И тут я разглядываю шармы: три красных бутылочных стекляшки из моря, два пластиковых четырехлистных клевера и стайка птичек из плоского морского ежа на дешевом шнурке из черной кожи. Ухты. Я и не осознавала, что отсыпала уже столько удачи в ее сумку и карманы толстовки. Просто она с этим своим страшноватым макияжем кажется такой печальной. Но как Рыба догадалась, что это я? А остальные тоже в курсе? Например, этот дерганый новенький? У него точно несколько пуговиц оторвало. Я ему кучу таких птичек подкинула.