Он поскользнулся, она поддержала его под руку. Разумеется, он не сказал ей ничего нового, поразило ее другое – уверенность и как бы знание того, что произойдет в ближайшее десятилетие. Он говорил об отключении сердца так, как будто уже видел эту операцию…

– Как-то вы нахально разговариваете! – сказала она.

– Нахально? – удивился он. – Нет. Нисколько. Я просто мечтаю о науке вместо знахарства. О точных приборах. А то мы еще, как первые летчики, которые не могли чихнуть, чтобы их аэроплан не пошел в штопор. Это они придумали потирать переносицу, чтобы не чихнуть. Знаете, Люба, у меня есть тетя, она замечательный хирург, она – чудо, она находится на вершине современной хирургии, но иногда она плачет от несовершенства своей науки, от ее приблизительности, от системы угадываний, которым трудно или почти невозможно выучить армию врачей. А ведь государственная медицина, такая, как наша, не может держаться только на избранниках, на гениях, на великих. Двести миллионов населения не охватишь одними Пироговыми, правда?

В это время к ним пристал хулиган. Это был хулиган военного времени, наверное, забронированный, потому что пристал он неподалеку от милиционера.

Ему сразу понравилась Люба в сером оренбургском платке, румяная, с блестящими глазами. Они встретились на перекрестке под фонарем, и хулиган сказал сытым голосом:

– Ба-ба-ба, моя лапушка! Сколько времени мы не виделись!

Вагаршак приостановился. Лицо у него было вежливое, он и вправду подумал, что Люба встретила знакомого. Но от хулигана сильно пахло водкой.

– Ты мне неверна, – сказал хулиган. – Неверна, моя золотая.

Люба прошла мимо него, толкнув его плечом, и проволокла в темноту переулка Вагаршака. Но пьяный в короткой шубе и папахе зашагал за ними, скрипя подошвами по промороженному снегу.

– Милочка, – позвал он, – девочка!

И добавил непечатное слово.

Тогда Вагаршак обернулся и ударил его неумело, сбоку, но, наверное, больно, в лицо. Хулиган был меньше ростом, но неизмеримо сильнее, с огромными плечами, бычьей шеей, со смуглым, в оспинках, чугунным лицом. Слегка согнув в локте короткую руку, он ударил Вагаршака снизу вверх, в подбородок, и тогда Люба, вспыльчивая от природы, мгновенно взъярилась. Не понимая, что делает, она стала молотить короткошеего негодяя своим портфельчиком по сытому лицу, железными уголками – справа и слева – с такой бешеной силой, что портфельчик развалился, а пьяный, обливаясь кровью, ничего не видя, шагнул с тротуара, запнулся и рухнул всей тушей на выщербленные бетонные трубы и пополз по ним, силясь встать, но оскальзываясь на ледяной корке. А Люба, вспрыгнув на трубы и все еще ничего не соображая, а лишь плача от ярости, пинала хулигана носками туфель, пинала, стараясь ударить побольнее, пожестче, до тех пор, пока ее не схватил за плечи тоже окровавленный Вагаршак.

– Хватит ему, Люба, – сказал он, шмыгая носом, – не надо больше…

И, к ее ужасу, наклонился над хулиганом в извечной позе врача над страждущим.

– Вызовите, пожалуйста, «Скорую», – вежливо приказал Вагаршак, держа в руке запястье «пострадавшего». – Ему изрядно попало.

– Ему – «Скорую»?

– Да, и немедленно!

– Ни за что, – плача, сказала Люба. – Пусть подыхает! Что мы ему сделали?

– Вы поступите, как я сказал, – произнес Вагаршак сухо, и Люба вдруг поняла, что теперь всегда будет поступать, как он скажет. – Слышите?

– Слышу! – покорно отозвалась она.

Когда она вернулась, они опять дрались. Вернее, этот, в папахе, бил Вагаршака, который только кряхтел и отгораживался от подонка длинными руками. И опять Люба вмешалась, и милиционер засвистал издали в промерзший свисток, но теперь Любу уже никто не мог остановить, даже милиционер.