Тренировался он во время дневного перерыва. В это время в спортзале никого не было, и душ тоже был свободен. Если погода была получше и не слишком качало, Бьярне начинал тренировку с беговой дорожки, в другие дни налегал на силовые упражнения.

Вечера он проводил в кают-компании. Играл в приставку со Свободой или с другими парнями, если тот был на вахте. Вместе они смотрели фильмы или трансляции спортивных матчей. К десяти Бьярне одолевала зевота, и он уходил к себе, чтобы забраться в кровать и проснуться в шесть утра нового дня от звука будильника.

Работая на камбузе, он продолжал задавать Новаку вопросы. Кок, правда, в последние пару дней был не в духе, но беседу поддерживал.

Когда на горизонте замаячила земля, вся команда воспряла духом.

– Наконец-то! – Войтех предвкушающе потер руки. – Хоть твердую землю под ногами почуять.

– Так твоя же вахта будет, – хмыкнул Энрике. Загорелый дочерна, жилистый, он очень мало ел, но работать мог, как казалось Бьярне, вообще без перерыва.

– Моя, но машину ж в порту заглушим, так что моторист на борту будет без надобности, – отмахнулся Войтех. – Бьярне, ты как? В перерыв выйдешь в город?

– В город? – переспросил Бьярне. – А это можно?

– Можно, конечно, – Кейси оторвался от своего телефона. – Кстати, во время стоянок в порту дневной перерыв не два, а четыре часа.

Этого Бьярне не знал, но новостям обрадовался.

– Конечно, пойду, – он потянулся за очередной порцией начос. – Куда там лучше сходить?

– В морской музей, – авторитетно сказал Энрике. – Не пожалеешь, – добавил до невозможности важным тоном.

– Скукота! – скривился Войтех. – Я по барахолкам пойду.

– Фу! – скривился в ответ Энрике.

Войтех показал матросу оттопыренный средний палец, тот в ответ похлопал себя по бицепсу согнутой руки. Сочтя ритуал обмена любезностями исполненным, они заржали – на взгляд Бьярне, как два придурка – и одновременно потянулись за начос.

***

В пользу музея в итоге выступил временной фактор: если уж искать на барахолке что-то интересное, то надо приходить к открытию, а после обеда там точно делать нечего.

Они прибыли в порт рано утром, но «увольнительная» у Бьярне начиналась только после обеда. А до него он таскал ящики и коробки с продуктами, помогал Новаку сверить заказ с тем, что привезли поставщики. Потом был свидетелем восхитительного скандала, устроенного Новаком: из ста килограммов картофеля больше половины было гнилой, огурцы привезли переросшие, а тушка семги была с душком. Новак орал на смеси классического английского и нидерландского, экспедитор, явный выходец из Африки, то и дело переходил на арабский.

– Я только доставляю, – разобрал Бьярне в этом вавилонском столпотворении.

– И что, у тебя нет глаз и носа? – орал Новак. – Эта рыба смердит трехдневным трупом!

– Я не обязан знать, как пахнут трупы, – возражал экспедитор.

– Хорошо… – Новак резко остыл. – Но скажи мне, ты бы купил вот это? – поинтересовался он степенно и даже чопорно, как полагается англичанину.

А потом с чисто итальянской экспрессией схватил из ящика самую гнилую картофелину, раздавил ее в кулаке и сунул экспедитору под нос.

Бедолага отшатнулся, и только борт его грузовика не дал ему шлепнуться на задницу.

– Я не принимаю заказ, – отчеканил Новак. – Бек! Тащим все обратно.

Ну зашибись просто! Впрочем, на пару с Новаком, разве что не плевавшимся холодной яростью, они в несколько ходок вернули экспедитору его товар. После чего Новак предупредил, что в шесть вечера Бьярне должен быть на камбузе, и отбыл. Бьярне тоже не стал рассиживаться, принял душ, переоделся и двинул на выход.