Граф Пико ехал с нами и всячески старался отвлечь меня и отца приятным разговором, но лично я не смогла забыть об унижении мамы, таком же ледяном и пронзительном, как ветер на улице. Граф позаботился о нашей встрече с фра Джироламо сразу после службы, без свидетелей, чтобы он мог возложить на маму руки и помолиться за нее.

Я невольно охнула, когда мы подъехали ко входу в церковь Сан-Марко. Мое изумление было вызвано вовсе не великолепием здания, напоминавшего своей простотой и стилем нашу церковь Санто-Спирито, а скорее количеством людей, не сумевших попасть внутрь святилища, а потому теснившихся в дверях, на ступенях, на всем пути к площади.

Не будь с нами графа Пико, мы бы вообще не попали в церковь. Он кого-то позвал, выйдя из кареты, и сразу как из-под земли возникли три здоровяка доминиканца, которые и проводили нас внутрь. Монахи действовали на толпу самым чудесным образом: она растекалась, как воск от пламени. Через минуту я вместе с родителями оказалась перед кафедрой и главным алтарем, под которым покоился Козимо де Медичи.

По сравнению с величественным Дуомо церковь Сан-Марко была ничем не примечательна – спокойное убранство, колонны из светлого камня и простой алтарь. Тем не менее атмосфера в святилище царила раскаленная; несмотря на леденящий холод, женщины обмахивались веерами и взволнованно перешептывались. Мужчины топали ногами – но не для того, чтобы согреться, а от нетерпения, а монахи стонали, молясь вслух. Мне показалось, что я попала на праздник, где все ждут не дождутся начала рыцарского поединка.

Запел хор, и служба началась.

Прихожане обратили восхищенные лица к процессии. Первыми выступали молодые псаломщики, один из них нес огромный крест, второй размахивал кадилом, разнося по воздуху аромат ладана. За ними следовал дьякон, а затем и сам священник.

Последним выступал фра Джироламо, заняв самое почетное место. При виде его люди в толпе закричали: «Фра Джироламо! Помолись за меня!», «Да благословит тебя Господь, брат!» Громче всех раздавался крик: «Babbo!» – милое словечко, с которым только самые маленькие ребятишки обращаются к своим отцам.

Я привстала на цыпочки и вытянула шею, пытаясь хоть одним глазком взглянуть на прославленного монаха. Мне удалось увидеть только поношенную коричневую сутану, болтавшуюся на тощей фигуре; фра Джироламо поднял капюшон и склонил голову. «Гордость не его грех», – решила я.

Он уселся, затравленно съежившись в комочек, рядом с псаломщиками; только тогда народ в церкви постепенно стих. Месса шла своим чередом, и беспокойство вновь стало нарастать. Когда хор запел: «Gloria in excelsis» [10], толпа заволновалась. Пропели отрывок апостольского послания и молитвы из Писания; когда священник зачитывал Евангелие, люди уже не переставая бормотали – обращаясь к самим себе, друг к другу, к Богу.

И к фра Джироламо. Так летней ночью стоит монотонный гул насекомых и ночных созданий – звук громкий и неразборчивый.

В ту секунду, когда монах взошел на кафедру, под сводами церкви воцарилась такая глубокая тишина, что было слышно, как по булыжной мостовой виа Ларга грохочут деревянные колеса кареты.

Над нами, над прахом Козимо, стоял маленький костлявый человечек с впалыми щеками и огромными темными глазами навыкате; он откинул капюшон, открыв жесткую черную шевелюру.

Он был еще невзрачнее, чем его антипод, Лоренцо де Медичи, с низким выпуклым лбом, а носом таким, что могло показаться, будто кто-то взял большой кусок плоти, отрубленной топором, и прижал к лицу; переносица начиналась сразу у бровей по перпендикуляру, а затем линия резко уходила вниз под прямым углом. Нижние кривые зубы монаха так сильно выпирали, что полная губа выпячивалась вперед.