Мы с отцом вздрогнули и уставились на нее. Она была похожа на призрак. Ее покачивало, поэтому она цеплялась за косяк, лицо выглядело изможденным. Перед тем как уложить маму в постель, Дзалумма распустила ей волосы, и теперь они темной волной окутали плечи и грудь Лукреции, спускаясь до пояса. На ней ничего не было, кроме длинной сорочки с пышными рукавами.

Говорила она шепотом, но он прекрасно передавал ее чувства.

– Оставь девочку в покое. Это была моя идея, от начала до конца. Если тебе обязательно нужно кричать, то кричи на меня.

– Тебе нельзя вставать, – пролепетала я, но мои слова заглушил злобный голос отца.

– Как ты могла пойти на такое, когда знаешь, что это опасно? Почему ты меня так пугаешь, Лукреция? Ты ведь могла умереть!

Мама уставилась на него измученным взглядом.

– Я устала. Устала от этого дома, этой жизни. Умру так умру, мне все равно. Я хочу выходить из дома, как это делают обычные люди. Я хочу жить, как любая нормальная женщина.

Она сказала бы больше, но отец прервал ее.

– Да простит тебя Всевышний за то, что ты так легко говоришь о смерти. Это Его воля, что ты живешь так, Его решение. Ты должна покорно смириться.

Прежде я никогда не слышала, чтобы моя нежная мама говорила с такой язвительностью, не видела, чтобы она презрительно усмехалась. Но в тот день я услышала и увидела и то и другое. Ее рот скривился в усмешке.

– Не смеши Бога, Антонио, мы ведь оба знаем правду.

И тут он подлетел к ней, словно ничего не видя перед собой, и поднял руку, чтобы ударить. Мама отпрянула. Я с не меньшим проворством загородила ее собой и заколотила по плечам отца, отталкивая его от мамы.

– Как ты смеешь! – кричала я. – Как ты смеешь! Она добрая и хорошая, а вот ты – нет!

Его светлые глаза расширились, вспыхнув от гнева. Он ударил меня наотмашь, я отпрянула и сама не знаю как оказалась на полу.

Отец вылетел из комнаты. Я начала, как безумная, озираться в поисках какого-нибудь предмета, чтобы швырнуть ему вслед, но единственное, что мне попалось под руку, – накидка из тяжелой синей шерсти, все еще лежавшая на моих плечах, это был отцовский подарок.

Я скомкала ее двумя руками и швырнула, но она отлетела всего лишь на расстояние вытянутой руки и беззвучно упала на пол – тщетный жест.

Затем я пришла в себя и побежала в комнату мамы, где нашла ее на коленях возле кровати. Я помогла ей улечься, накрыла одеялом, а потом держала ее руку, пока она, снова впав в полудрему, тихо плакала.

– Не расстраивайся, – говорила я. – Мы ведь не всерьез. Скоро помиримся.

Она принялась шарить вокруг себя, как слепая, пытаясь найти мою руку, я ей помогла.

– Все повторяется, – простонала она, наконец закрывая глаза. – Все повторяется…

– Успокойся, – убеждала я ее, – и поспи.

Остаток дня я провела у постели мамы. Когда солнце начало клониться к горизонту, я зажгла свечу. Вошла служанка, передала просьбу отца, чтобы я спустилась вниз и поужинала с ним, но я отказалась. Мне пока не хотелось мириться.

Однако, сидя в темноте и глядя на мамин профиль, освещенный мерцающей свечой, я почувствовала, как во мне шевельнулось сожаление. Я была ничуть не лучше своего отца, из любви к матери и желания защитить ее я позволила гневу взять над собою верх. Когда отец поднял руку, угрожая ей, – хотя я не верю, что он на самом деле ударил бы маму, – я первая ударила его, и не один раз, а несколько. А ведь знала, что такой поступок разобьет маме сердце. Я была плохой дочерью. Одной из худших, ибо отличалась мстительностью и не прощала тех, кто причинял вред моим родным. Когда мне было десять лет, у нас появилась новая служанка, Иванджелия, дородная женщина с черными волосками на подбородке и широким красным лицом. Впервые увидев один из маминых приступов, она заявила – совсем как священник в соборе, – что моя мама одержима дьяволом и нуждается в молитве.