Голова у меня свесилась на грудь, но я еще успела почувствовать, как свалились наушники. Разумеется, я была на стороне Алекса от начала до конца.

Когда я проснулась, оказалось, что завтрак я проспала, а крошечные порции шампанского слились в одну большую головную боль. С обезвоженной кожей и в мятой одежде я выглядела далеко не лучшим образом и мало что могла с этим поделать между выходом из самолета и посадкой в машину. «Луиза!» – напомнила я себе, и легкая дрожь радостного волнения на секунду отогнала головную боль.

Я подняла синий экран и посмотрела в окно. Вот она, прекрасная зеленая Англия. Правда, с высоты она выглядела сероватой и мрачной, но виной тому, наверное, мелкий дождь, о котором меня предупредили. Морось. Слово, которое я не произносила два года. Я раньше не замечала, но в Нью-Йорке никогда не моросит: у нас бывает небольшой дождь, сильный дождь и блин-конец-света-а-не-ливень, но не морось. Теперь волосы у меня совьются в мелкие колечки, вдобавок к серому лицу и мятой одежде, и мать окончательно уверится в том, что я два года торговала крэком под мостом и совсем не ела овощей.

И тут появился Лондон. Как в заставке «Жителей Ист-Энда», подо мной развернулась длинная извилистая лента реки, перемежавшаяся бархатистыми зелеными участками. С замиранием сердца я разглядела здание парламента и гигантское колесо обозрения. Я выросла недалеко от Лондона – меньше часа езды (если сесть на экспресс, что мне никогда не удавалось), но мне всегда казалось, что я живу в глухой провинции. По субботам мы с Луизой тайком садились на поезд до вокзала Ватерлоо, чтобы погулять по Южному берегу, купить шоколадку и поехать домой (проводить ночи в большом городе было verboten[9]). Меня, даже взрослую, всякий раз охватывало глубокое волнение, когда поезд въезжал в Ватерлоо. В Лондоне я чувствую себя девчонкой – он куда старше и гораздо серьезнее, чем когда-нибудь стану я. Нью-Йорк в этом смысле воспринимается проще: меньше мужчин в деловых костюмах поглаживают бороды, больше женщин спешат куда-то на высоких каблуках. Виноваты в этом массмедиа. Облик Лондона создается романами, поэтами и бесчисленными словами, написанными о нем за много веков. Культурная декларация Нью-Йорка – это рок-группы в узких джинсах, коктейли и четыре дамочки в «Маноло Бланик» со своими бранчами и мистером Бигом.

Паспортный контроль я прошла без проблем. Благодаря договору с дьяволом, который я заключила в обмен на душу моего первенца, чемоданы, уже крутившиеся на транспортере, оказались неповрежденными и невзорванными. Через сорок минут после посадки я уже катила их через стеклянные двери на волю. Первое, что я увидела, – «Маркс энд Спенсер: просто еда». Второе, что я увидела, – свою мать. Я мгновенно приросла к асфальту, соображая, успею ли я забежать в «Маркс энд Спенсер» и взять пакетик «Перси пигз», прежде чем родительница меня углядит. Но сладкая мысль о тягучем лакомстве сменилась осознанием факта, что моя мать в аэропорту, а Луиза – нет.

– Энджел!

Время, за которое мне предстояло опомниться, вышло. Меня заметили. И вот уже мать машет рукой как ненормальная, выкрикивает мое имя и лупит папу по плечу.

– Энджел Кларк! Мы здесь! Энджел Кларк!

М-да, вот и они. Ни один волосок на маминой голове не изменился со свадьбы Луизы, то есть с 1997 года. Как я ни просила небо, чтобы оказалось – меня удочерили в нежном возрасте, невозможно отрицать, что она моя мать. У нас одинаковые голубые глаза и темно-русые волосы (были, пока я нещадно не осветлила свои), и одинаковая склонность уподобляться фигурой груше, когда мы ленимся. Что мы с ней делаем постоянно. Стоявший рядом папа был все в том же старом кардигане «Некст», который держал в машине на случай холодов. С одной стороны, это было родное и знакомое. С другой стороны, это было странно.