Не могу умолчать и о том душевном моем состоянии, которое я переживал в самом моем раннем детстве. Состояние это, по крайней мере для меня лично, очень интересно. Все мое отрочество, насколько я его помню, прошло под сильным, опьяняющим все мое существо, религиозным полуэкстазом. С самого первичного и раннего момента моего воспоминания, насколько я сейчас представляю его себе, ― как внутреннее все мое душевное состояние, так и вся окружающая меня среда со всеми ее мелочами, ― переживались мною в каком-то религиозном, радостном, одухотворенном настроении. Но этого мало. Мне сдается, что в то время весь мир представлялся мне каким-то, я бы сказал, боговдохновенным. Теперь вспоминая свое отрочество, я беспристрастно спрашиваю себя самого: не был ли я врожденным пантеистом? И вот на этот столь для меня лично интересный вопрос я решительно отвечаю отрицательно. Пантеистом я не был, но думаю, что в то время я был каким-то христианским мистиком, таким мистиком, которому Бог и все Его творение открывались в самом восторженном, всерадостном, всесладостном, благодатном, взаимном объятии между собою.

Такое переживание я чувствовал в себе самом тогда, когда мне приходилось непосредственно встречаться с природой: с лесом, горами, долинами, степями, реками, дикими животными, царством пернатых, насекомыми, полевыми злаками, цветами, вообще с растительным миром в весеннее и летнее время еще тогда, когда в праздничные дни одеваешься в белую, чистую льняную рубашку и белые портки и обуваешься в белые портянки или онучи и одеваешь на ноги новые лапти. И в это время слышишь гул большого колокола: бум, бум, бум ― и видишь, как со всех сторон села идут и мужчины, и женщины, и дети. В это время чувствуешь себя прямо-таки находящимся на небе. Так сильно действовала на меня и вся церковная обстановка; но скажу правду ― она все же не могла по своей силе равняться в своем действии на меня с одним торжественным праздничным гулом колокола, не говоря уже о действии самой природы на меня.

Этот период я бы назвал чистым религиозным периодом в моей жизни. Мне кажется ― ни в один из периодов всей моей жизни мое сердце никогда не было так близко к Богу, как именно вот в этот мой ранний детский период. В это время, ― я смело скажу о себе, ― я был в Боге и Бог был во мне! О, сколько в это время я пролил своих детских слез при одной мысли о моем Боге! Сколько я пережил тогда светлых и чистых дум о Христе моем! Бывало, увижу ли я птичье гнездышко с яичками или тем более с птенчиками, я тотчас переполняюсь каким-то радостным, восторженным чувством умиления и моментально опьяняюсь какой-то истаивающей сладостной радостью в себе самом, и в это время я до самозабвения приходил в исступление! В такое же самое экстатическое состояние меня приводили: и только что появившаяся молодая трава на освободившейся из-под снега земле, цветы в садах, пение птиц, журчание потоков, весенний полет голубей, воркование горлиц, щелканье соловьев, пение жаворонков и т. д. Но вот что вместе с тем меня удивляет ― что во мне лично очень рано появилось чувство различия полов, и к противоположному себе полу я, наверно, в самом начале уже третьего моего года, чувствовал и какой-то внутренний неосмысленный стыд, тупую застенчивость и смутное влечение в противоположном мне поле знать добро и зло, но знать пока только одними глазами… Такое чувство было во мне распространено на весь мне чужой пол даже и всех живых существ. <…>