Судя по всему, Кигориу начала работы по развёртыванию операции «Первый Форт». С известной долей приблизительности поддавалось оценке, что работы были по каким-то причинам прерваны около полутора лет назад – то есть на середине… Это было страшно, более того, это, с гораздо большей вероятностью, было почти смертельно, ибо заднего хода у «Сердечника» не было.

– Н-да, – сказал соператор Лен-Макаб. – Как бы с Мартой не было бы крайнего худа…

– Не каркай, – сказал Мьюком. – Рано.

– Рано? Не поздно?

– Не каркай! – сказал Шкаб.

– Объект у Тройки уходит в тень и за горизонт, – сказал слева, из-за толпящихся, оптик-два Пиранд с своего поста. – Восемьдесят пять минут ночных.

– Принял, пометил, – откликнулся штурман-два Мучась.

В рубке воцарилось молчание. Никому нечего было сказать.

– Есть охота, вот что, – сказал Шкаб.

– Фак перефольнофаффя? – спросил Пол Мьюком.

Он и Люка Ошевэ (по прозвищу Шкаб) считались друзьями и питали некую общую слабость к публичным проявлениям взаимного панибратства. Нарочитый акцент, с которым Мьюком задал вопрос, как и сам вопрос, являлись затёршейся уже хохмой, а среди молодёжи хохмой уже и легендарной. Вообще сказать, начальник экспедиции статский советник Мьюком не обладал затейливым юмором. Сознавая это, он не тщился поражать окружавшее его внимание всякий раз новым блеском приличествующей случаю остроумной фразы. Когда доводилось и было уместно пошутить, он, ориентируясь по смыслу, использовал поговорки одни и те же, немногие, расхожие и популярные, не брезгуя и бородатыми, разве что чуть-чуть, иногда, рискуя экспериментировать с интонациями. Легенда же к использованной им только что старинной – пятигодичной давности – хохме гласила: некогда где-то Шкаб выгребся из плотного метеоритного дождя, выгребся без единой дырочки и первым делом, когда его, мокрого и белого, вытянули за руки и за уши из переходника, потребовал – рому, и известный Ульке, потерявший некогда где-то с кончиком откушенного языка половину выговариваемых букв, с пониманием похлопав Шкаба по макушке, под общий облегчённый хохот осведомился: фак рому или брому? неоффёфлифо ты фак-то, перефольнофаффя, малфик?.. Никакого искусства, и никакой удачи, и никакой электроники ни одному космонавту не хватит вывести малый корабль из плотного дождя. Здесь в полной мере царит бог, но часть лавров бога, если он вдруг сыграл за, так или иначе достаётся пилоту, и тут уж хочешь не хочешь, а рождаются легенды…

– Дежурный! – сказал Мьюком. – Два обеда на мостик, пожалуйста. Товарищи мои коллеги! Прошу по назначенным постам! У товарища штурмана брейк.

Пространство вокруг штурманского поста очистилось. Спецы отталкивались от «капюшона», от приборных стоек, друг от друга, отлетали прочь; в рубке царил рабочий полумрак, и люди словно растворялись. Два десятка человек в плотно упакованном аппаратурой помещении – и вдруг как их не было. На виду, освещённый монитором, остался только штурман-два Френч Мучась, самый молчаливый космач в Космосе, его пост был в спарке с постом Шкаба и отстоял, как и обозначалось уже, на метр. Да сам Мьюком остался сидеть на подлокотнике, придерживаясь небрежно за какой-то хлястик.

– Слушай, Пол, ну откуда в рубке столько пыли? Нигде такого не припомню… может, хоть одного стюарда разбудить, а? – сказал Ошевэ, когда ему надоело молчание.

– Вляпались мы, Шкаб, старина, прав ты, – сказал Мьюком очень тихо, так, чтобы только Ошевэ его расслышал. – Голый-босый в Космосе – что ему делать? То есть нам?

– Я не эконом, – чуть ли не огрызнулся Шкаб. – Ты знал моё мнение: скупой платит дважды, пока толстый проголодается, худой умрёт. Если наш возлюбленный Император и жаден и беден одновременно, то какое отношение имеет это к моей любезной, привычной мне, невообразимо драгоценной заднице? Ясное дело, радоваться я отказываюсь. Более того, я зол. На тебя, серьёз Мьюком, я зол в особенности. Таким образом, капитан, не задавайте мне идиотских вопросов не по службе.