Пришло человек пятнадцать примерно. Ваш покорный слуга в том числе.

Тут все стали просить Игоря, чтоб он им поскорее дал слово. Потому что у одного конференция, у другого семинар, у третьего редколлегия, ну и так далее. Все причины очень уважительные.

А у меня, бездельника, никаких причин. Никуда-то я не тороплюсь, никто меня нигде не ждет.

Каждый выступит, ответит на вопросы – и к дверям. Кто-то смущенно прижимает руку к сердцу, кто-то виновато улыбается, а кто-то, наоборот, очень строго и отстраненно смотрит на часы, говорит «ой-ой-ой!» – и уходит.

Вот уж человека четыре осталось. Потом три.

Предпоследний выступил и говорит:

– Денис Викторович, я так хотел послушать ваше сообщение! Я так люблю ваши статьи, они такие проницательные и смелые! Я, можно сказать, специально ради вас пришел! Но, ради бога, извините, у моего аспиранта через полчаса защита…

– Ничего, ничего, – говорю. – Спасибо на добром слове! Успехов!

Ушел он.

Остались мы с Игорем вдвоем.

– Ну, – говорю я. – Ты что, будешь один меня слушать?

Он говорит:

– А как же! Слово предоставляется журналисту Денису Драгунскому.

Я открыл свою тетрадку, рассказал всё, что планировал. Коротко получилось, минут пять. Как раз по регламенту.

Игорь задал мне пару вопросов. Я ответил.

– Ну, всё, – говорю. – Пошли, что ли?

– Как это «пошли»? – возмутился он. – А мое заключительное слово? Я же ведущий, я же должен всё это подытожить!

– Давай! – сказал я.

Он подытожил.

Я его поблагодарил.

И мы вместе пошли к метро.

В 1989–1991 годах я довольно часто выступал на разных конференциях, семинарах и дебатах. Не все они были такие маленькие, как в предыдущем рассказе. Иногда это бывали довольно крупные сборища. И докладчики не уходили, и слушатели потом окружали их тесными группами, задавали вопросы, не соглашались с ответами, и споры продолжались в коридоре и в раздевалке, и даже иногда на улице, если тепло и нет дождя. Интересно было.

Но я не о том. Я, разумеется, о себе.

Выступал я очень жестко и парадоксально. Любил огорошить слушателей. Мне было приятно, когда по залу шел легкий гул удивления, а иногда и возмущения. Я обожал, когда кто-то всплескивал руками или даже выкрикивал: «Да вы что?! Да как же можно говорить такое?».

Сейчас мне это смешно вспоминать, конечно. А тогда мне нравилось, что я вот такой, вне моды и стандартов, всегда со своим особым мнением.

Я даже придумал афоризм для внутреннего употребления:

«Если мне аплодируют – значит, я вру».

Однажды я не утерпел и высказал этот тезис вслух.

– И вообще, господа, – дерзко сказал я. – У меня, знаете ли, есть такой очень важный внутренний критерий. Правду я говорю, дело я говорю – или вру, стараюсь подладиться под аудиторию. Я для себя решил так: если моим словам аплодируют – значит, я соврал!

В ответ раздались аплодисменты.

Всё. Терпение лопнуло. Народ должен сказать свое слово.

Все знают, что это случится сегодня. Сегодня народ наконец-то выйдет на площадь. Народ – это страшно. Народ – обвинитель, судья и палач в одном лице. Народ беспощаден. Но народ справедлив. Как скажет народ, так и будет.

С утра на площади ждут его разные люди. Чиновники и журналисты, учителя и политики, рабочие и крестьяне, торговцы, врачи, бедняки, богачи, художники, домохозяйки. Полиция, армия, инженеры и даже бездомные нищие, как ни смешно.

Бездомные думают: если народ наконец возьмет власть в свои руки, у них будет крыша над головой.

Домохозяйки уверены, что народ, взяв власть в свои руки, снизит цены.