Основополагающее воспоминание

Темно на улице. Рано и темно. В большой мрачной комнате с застекленным балконом никогда не бывает много света. То, что пора вставать, можно понять по загорающимся на перчаточной фабрике окнам. Ровно в шесть каждый день, без выходных и праздников. Грузное пятиэтажное кирпичное здание упирается в наш дом своей широкой грязной раскрошенной грудью. Сначала свет появляется на первом этаже, потом на третьем, потом на четвертом, пятом и втором. Похоже на клавиши аккордеона.

Я встаю. Босыми ногами слезаю с кресла-кровати, на котором нужно спать не дыша, вытянувшись всем телом в тонкий лист стекла, иначе доска проваливается и ты больно ударяешься головой. Подушки кресла давно разбиты в попытке найти себе гнедых скакунов для игр.

Холодный пол, осень, топить еще не начали. Тихо дышит дедушка, он всегда спит очень тихо, только кричит иногда посреди ночи, страшно так, завывая и махая руками. То, что его обожженные крики – результат пройденной семнадцати лет войны, я еще не знаю, они меня просто будят иногда и пугают. А Бабушка не кричит, но храпит захлебываясь. Но ее не слышно, встала уже.

Свет не включать. В большую комнату, по узкому коридору мимо закрытой комнаты родителей, в туалет, где стены оклеены тонким линолеумом, в некоторых местах порванном и лохмотьями образующим разные фигуры. Я давно нашла в обрывках профиль Пушкина. Смотрю на него каждое утро смазанными сном глазами. Через много лет выберу себе мужа, похожего на Пушкина.

На кухню. Бабушка у плиты. Спиной ко мне. Жарит пышный омлет, который, кроме нее, так никогда и никто больше не готовил. Табуретка, белая, потрескавшаяся временем. Сажусь и смотрю на свои тонкие голые ноги, свисающие вниз и не достающие до пола. Бабушка расчесывает меня и плетет косу, которая развяжется к середине дня. Но мне так больше нравится, мама, если и встает меня проводить утром, то затягивает всю меня так туго, что я до боли закрываю глаза и считаю до двадцати трех, счастливого числа папы. Собираю портфель, одеваюсь. Бабушка никогда не целует меня, меня в детстве почему-то никто не целует, но она каждый день провожает меня, стоя сначала в дверях, а после у окна. Я оборачиваюсь много раз, чтобы увидеть, как она машет мне с шестого этажа.

В подъезде темно и холодно. Никого нет. Я ничего не боюсь. Я пока не умею бояться людей. На улице промозгло, днем еще будет тепло, но утром уже проедает осень. Те, кто встает рано, всегда ощущают все времена года первыми.

Иду вдоль детского сада, направо, мимо аллеи шиповника, где в начале лета мы всегда собираем божьих коровок, и в школу.

В школе темно. Я каждый раз боюсь, что там никого не будет, когда я приду. Но там всегда старый, седой охранник, похожий на Крылова своей внушительной фигурой и бакенбардами. Он лишь однажды спрашивает меня, почему я так рано, я вру, что у меня родители уходят на работу и мне негде остаться. Он понимающе кивает и больше со мной никогда не разговаривает. Это странное желание вписаться в общепринятую нормальность и спрятать свои ненормальности останется со мной на многие годы, а может, навсегда.

Я раздеваюсь, вешаю куртку на дальний крючок раздевалки, переобуваюсь в сменку и сажусь на пустую реечную лавочку в раздевалке. В школе никого. Совсем никого, кроме меня и Крылова, но тот вновь спит.