Бен, однако, не был запуган их ханжеским самодовольством; их хвастливая болтовня его не обманывала. Он видел их с жестокой ясностью, отвечал на их заносчивость негромким ироническим смешком и быстрым движением головы вверх и вбок – кивком своему вечному спутнику, которому он адресовал все свои замечания, своему темному насмешливому ангелу: «Бог мой! Только послушать!»

Что-то крывшееся за его сумрачными спокойными глазами, что-то чужое, яростное и бескомпромиссное страшило их, а к тому же он обеспечил себе ту свободу, которую они ценили выше всего – экономическую свободу, – и он говорил то, что думал, отвечая на их добродетельные упреки яростным тихим презрением.

Однажды он стоял перед камином, распространяя запах никотина, и угрюмо хмурился на Юджина, который вскинул на плечо тяжелую сумку и, чумазый и растрепанный, направился к двери.

– Ну-ка подойди сюда, бродяжка, – сказал он. – Когда ты в последний раз мыл руки? – Яростно хмурясь, он вдруг замахнулся, словно собираясь ударить мальчика, но вместо этого перевязал ему галстук жесткими изящными пальцами.

– Бога ради, мама, – раздраженно бросил он Элизе, – неужели ты не можешь дать ему чистую рубашку? Ему следовало бы менять их каждый месяц.

– То есть как? То есть как? – сказала Элиза с комической торопливостью, отрываясь от корзины с носками, которые она штопала. – Я дала ему свежую рубашку в прошлый вторник.

– Уличный хулиган, – проворчал он, глядя на Юджина с яростной болью в глазах. – Мама, ради всего святого, почему ты не пошлешь его к парикмахеру остричь эти вшивые космы? Я сам заплачу, если тебе жалко денег.

Она сердито поджала губы и продолжала штопать носки. Юджин поглядел на него с немой благодарностью. После того как Юджин ушел, Тихоня несколько минут угрюмо курил, длинными затяжками загоняя душистый дым в свои узкие легкие. Элиза, обиженно вспоминая его слова, продолжала штопать носки.

– Что ты делаешь с малышом, мама? – после некоторого молчания сказал он жестким спокойным голосом. – Ты хочешь, чтобы он стал бродягой?

– То есть как? То есть как?

– По-твоему, хорошо, что он шляется по улице со всеми малолетними хулиганами?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – раздраженно сказала она. – Нет ничего зазорного в том, что мальчик честно поработает, и никто так не думает.

– Бог мой, – сказал он темному ангелу. – Только послушать!

Элиза поджала губы и ничего не ответила.

– Гордость предшествует падению[43], – сказала она потом. – Гордость предшествует падению.

– На мой взгляд, нас это не касается, – сказал он. – Падать нам некуда.

– Я не считаю себя хуже кого-нибудь, – объявила она с достоинством. – И с кем угодно держусь как с ровней.

– Бог мой! – сказал Бен своему ангелу. – Тебе ведь не с кем держаться. Что-то я не видел, чтобы твои почтенные братья или их жены навещали тебя.

Это была правда – и ранящая правда. Элиза поджала губы.

– Нет, мама, – продолжал он после паузы, – ни ты, ни старик никогда не интересовались, чем мы занимаемся, если на этом, по вашему мнению, можно было сэкономить цент-другой.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила она. – Ты говоришь так, словно мы богачи. Нищим выбирать не приходится.

– Бог мой! – горько засмеялся он. – Вы со стариком любите изображать из себя неимущих, но у тебя полный чулок денег.

– Я не понимаю, на что ты намекаешь! – сказала она сердито.

– Нет! – после угрюмой паузы начал он со своего обычного отрицания. – Сколько людей в городе, у которых нет и пятой доли того, что есть у нас, а получают они от этого вдвое больше. У нас у всех никогда ничего не было, но я не могу смотреть, как малыш превращается в уличного мальчишку.