– Твоего подлого старикашку отца, – завопил Гант, – отодрали кнутом на площади за неплатеж долгов!

Это оскорбление было чистейшим плодом воображения, но в сознании Ганта оно, тем не менее, укоренилось, как святая истина, подобно многим другим словечкам и фразам, ибо позволяло ему немножко спустить пары бешенства.

– Отодрали кнутом на площади, да неужто? – Уилл снова подмигнул, не устояв перед соблазном. – А они ловко это от всех скрыли, верно? – Но за сугубым добродушием лица его глаза были злыми. Он продолжал подрезать ногти, задумчиво поджав губы.

– Но я тебе про него кое-что скажу, У. О., – продолжал он через мгновение со спокойной, но зловещей неторопливостью. – Он позволил своей жене умереть естественной смертью в ее постели. Он не пробовал ее убить.

– Конечно, черт подери! – возразил Гант. – Он просто уморил ее голодом. Если старухе когда-нибудь доводилось поесть досыта, то только в моем доме. Уж одно вернее верного: она успела бы дважды сходить в ад и обратно, прежде чем Том Пентленд или кто-нибудь из его сыновей дал бы ей хоть черствую корку.

Уилл Пентленд сложил свой тупой нож и спрятал его в карман.

– Старый майор Пентленд за всю свою жизнь и дня не потрудился честно! – взревел Гант, которого осенила новая счастливая мысль.

– Ну послушайте, мистер Гант! – с упреком сказал Данкен.

– Шш! Шшш! – яростно зашипела девочка, становясь перед ним с миской. Она поднесла дымящийся половник к его губам, но он отвернулся, чтобы выкрикнуть еще одно оскорбление. Она хлестнула его рукой по рту. – Ешь сейчас же! – прошептала она. Он поглядел на нее и, покорно ухмыляясь, начал глотать суп.

Уилл Пентленд внимательно посмотрел на девочку и, переведя взгляд на Данкена и Жаннадо, кивнул и подмигнул. Затем, не сказав больше ни слова, он вышел из комнаты и поднялся по лестнице. Его сестра лежала на спине, спокойно вытянувшись.

– Как ты себя чувствуешь, Элиза?

В комнате было душно от густого аромата дозревающих груш; в камине непривычным огнем горели сосновые сучья – он встал перед камином и начал подрезать ногти.

– Никто не знает… никто не знает, – заплакав, сказала она сквозь быстрый поток слез, – что я перенесла.

Через мгновение она вытерла глаза уголком одеяла – ее широкий, могучий нос, красневший посредине белого лица, был как пламя.

– Что у тебя есть вкусненького? – спросил он, подмигивая ей с комической жадностью.

– Вон там на полке груши, Уилл. Я положила их на прошлой неделе дозревать.

Он вошел в маленькую кладовую и тут же вернулся с большой желтой грушей, снова встал перед камином и открыл малое лезвие своего ножа.

– Хоть присягнуть, Уилл, – сказала она негромко. – Я больше терпеть этого не могу. Не знаю, что с ним сделалось. Но хоть последний доллар поставь – я больше этого терпеть не буду. Я сумею сама прожить, – докончила она, энергично кивнув.

Он узнал этот тон. И почти забылся.

– Послушай, Элиза, – начал он, – если ты думаешь строиться, то я… – но он вовремя спохватился. – Я… я продам тебе материалы по самой сходной цене, – договорил он и торопливо сунул в рот кусок груши.

Элиза несколько секунд быстро поджимала губы.

– Нет, – сказала она. – Об этом я пока не думала, Уилл. Я дам тебе знать.

Головешка в камине рассыпалась на угольки.

– Я дам тебе знать, – повторила она. Он сложил нож и сунул его в карман брюк.

– Покойной ночи, Элиза, – сказал он. – Петт к тебе заглянет. Я ей скажу, что ты себя чувствуешь неплохо.

Он тихо спустился по лестнице и открыл входную дверь. Пока он сходил с высокого крыльца, во двор из гостиной тихо вышли Данкен и Жаннадо.