Вот такую же «нитку» тянул изо рта, сматывал в клубок Михеев на моем первом сестринском дежурстве. Тянул-тянул – и вдруг потерял… – и, отвлекшись от этого занятия, увидел знакомую обстановку приемного покоя – и меня с ампулой в дрожащих руках. Он начал разворачиваться ко мне всем телом, не двигая головой, как дикий кабан, с таким же слепым бешенством в глазах…

И тут его окликнула Таська:

– На! – и протянула ему пустую руку с оброненным «клубком».

Я, не дыша, мечтая стать невидимкой, скользнуть за плинтус, словно таракан, следила за тем, как из кабаньей морды снова проступает отечное, красное лицо Михеева. Вот он вновь деловито пощупал у себя во рту – и потянул невидимую нитку, завертел в здоровенных лапах поданный Таськой «клубочек». Я потянулась к шприцу, но сухонькая Таськина ручка вцепилась в мой халат. И только через пару минут, когда Таська ослабила хватку и чувствительно пихнула меня в плечо, я взяла-таки шприц и всадила Михееву в трицепс, чуть повыше упитанной русалки, обвившейся вокруг якоря.

Он был так занят клубком, что почти не обратил на это внимания. Только потом, когда его, осоловелого, вели в наблюдательную палату, он попытался заехать в ухо санитару, но с Димой-афганцем эти штучки никогда не проходили.

Через полгода Таськина наука первый раз спасла мне жизнь.

Я так и не узнала, кто за ним гнался, что за чудовища роились в его мозгу. Но фельдшер со скорой оставил меня с ним одну в приемном покое, а Дима с Саньком-напарником замешкались где-то в коридоре приемника. Невысокий и жилистый, он был охвачен тем отчаянием, с которым человек дерется за свою жизнь до последнего. А я, судя по всему, оказалась на стороне его врагов.

Где он спрятал хорошо заточенную отвертку? Почему ее не нашла скорая? Через несколько секунд эти вопросы задавала бы уже не я, а для меня больше ничего не имело бы значения.

Но я успела заорать: «Смотри!» – и ткнуть рукой в воздух за его спиной. Ужас даже и изображать не потребовалось. Он оглянулся – и мне этого хватило, чтобы повернуть трехгранку в замке и захлопнуть дверь за собой. Я увидела бегущих ко мне Санька с Димой, крикнула: «У него отвертка», – и удивилась, почему старая плитка на полу со всего размаха врезала мне по лицу.

Все получили по полной программе: я – нашатырного спирта под нос и пятьдесят граммов этилового в чай, фельдшер со скорой – выговор и лишение «колесных», Дима с Саньком – ведерную клизму от завотделением, он сам – то же самое от главврача…

Борец с чудовищами тоже получил свое, строго по назначениям. И жизнь потекла дальше.

Для Таськи она закончилась через пять лет.

Таська жила в стареньком деревянном домишке недалеко от диспансера, вдвоем с парализованной матерью. Как рассказали потом старожилы отделения, она к нам и пришла потому, что здесь могла работать сутки через трое. На эти сутки за бабкой присматривала соседка – пьющая, но умеренно, за что ее и уважала вся улица.

Таська пережила мать на полтора месяца. Похоронив ее, она отправилась в отпуск – и в запой, из которого уже не вышла. Помянув мать на сорок дней, она заснула с сигаретой во рту. Высушенный летней жарой дом вспыхнул, как поставленная за упокой свечка.

Обугленный, скорченный в позе боксера манекен – все, что осталось от Таськи, – мы хоронили в складчину.

Спать первым выпало Роману. Он бросил: «Если что – буди», – и мгновенно отрубился. Золушка изредка возникала на пороге, посматривала на мужа, на меня – и вновь исчезала за дверью. Ближе к полуночи уснула и она, а я осталась следить за капельницами, давлением и пульсом. Ну, и за узлами тоже. Ночь стала сереть, когда я потрясла Романа за плечо. Проснулся он мгновенно.