К 25 тысячам лет назад наше превосходство стало ясно. Вместо кочевого образа жизни у нас были стоянки, на которых постоянно размещались сотни людей. Пространство лагеря было распределено по назначению: зоны для разделки мяса, готовки, сна и складирования мусора. Мы были сыты и владели инструментом для перемалывания и измельчения, который позволял обрабатывать и готовить еду, которая иначе была бы ядовитой. У нас имелись костровища для приготовления пищи, печи для выпекания хлеба и способы хранения продуктов в тяжелые времена[40].

Вместо наброшенных или небрежно стянутых шкур у нас была настоящая одежда, что стало возможным благодаря использованию тонких игл из кости. Появление уютных зимних комбинезонов говорило о том, что мы сможем лучше противостоять холоду и при этом наши организмы не потеряют калории, как у неандертальцев[41]. С такой экипировкой мы могли двигаться на север даже в периоды обледенения и мороза, поэтому со временем мы отправились в Америку – и стали первыми людьми, преодолевшими этот путь.

Но этот период, ныне известный как верхний палеолит, был примечателен не только совершенствованием орудий и улучшением условий жизни[42]. Примерно в это время мы начали проявлять признаки уникальных форм когнитивной деятельности[43]. Некоторые люди украшали себя зубами или янтарем, что, вероятно, служило первым признаком их социального статуса. Бижутерию из ракушек находили за сотни километров от побережья. Это значило, что объекты, не имеющие практической ценности, стоили того, чтобы нести их так далеко, или были получены от первопроходцев торговых маршрутов[44][45].

Мы рисовали животных на скалах так искусно, что контуры камня, выступающие за их телами, давали эффект 3D. Настенные рисунки медведей и бизонов с восемью ногами, которые словно бежали в свете костра, могли стать прототипом современного кино. Казалось, будто наши иллюстрации были с озвучкой: лошади ржали, разинув пасти, львы рычали, а носороги так яростно бодались, что чудилось клацанье рогов. Мы не просто имитировали реальную жизнь, мы воображали и живописали мистических существ: женщину с головой льва, мужчину с телом бизона[46][47].

Это был поведенческий модернизм: мы выглядели и вели себя как современные люди. Внезапно наши технологии и культура стали гораздо мощнее и искуснее, чем у других представителей человеческого рода. Но каким образом? Что с нами случилось и почему это произошло только с нами?

Тем, что позволило нам расцвести, тогда как другие виды людей вымерли, была когнитивная сверхсила: определенного рода дружелюбие, именуемое кооперативной связью. Мы – эксперты совместного труда, которые практикуют его даже с незнакомцами. Мы способны взаимодействовать с неизвестным нам человеком на благо общей цели и совместно трудиться ради ее достижения. Как и следовало ожидать, шимпанзе во многом не уступают человеку с точки зрения способности к познанию. Но в море сходных черт существует огромный пробел – им сложно понять, когда коммуникация ведет к достижению общей цели. Это означает, что приматы, несмотря на ум, почти не способны синхронизировать свое поведение, координировать различные роли, передавать друг другу инновации или хотя бы общаться за рамками элементарных потребностей. У нас эти умения развиваются до того, как мы начинаем ходить и говорить, и являются ключом к продвинутому социальному и культурному миру. Они позволяют нам включаться в сознание других людей и наследовать знания многих поколений. Они лежат в основе всех форм культуры и познания, включая сложный язык, и именно сплоченные группы этих культурных людей изобрели передовые технологии. Homo sapiens процветали там, где другие виды умных людей не были на это способны, поскольку не смогли отточить навыки сотрудничества.