– А-а-а! – изрыгнула три буквы Маша, взлетая с пола. – Где она? Где эта тетрадка?!
Конспект Кылыны отыскался под боком у Пуфик.
– May-тон[7], – мяукнула рыжая.
Маша выдернула из-под пушистого пуза тетрадь «с математикой». И ощутила, что ухватила разгадку за хвост.
– «AAA не прольет». Анна Андреевна Ахматова! Боже… Акнир украла у нас дореволюционные деньги. А вдруг она хочет пойти в Прошлое не из-за мамы? Или Кылына ходила туда из-за Анны Ахматовой? Вдруг «К» – это все-таки Катя… А вдруг… вдруг…
– Ну, так иди и пл-оверь, – мяукнула Пуфик – Прошлое покажет.
И принялась играть привязанным к тетради Кылыны ключом.
Глава пятая,
в которой Мир ведет себя, как герой
Весной 1892 «побежал» стремительным Александровским (ныне Владимирским) спуском второй в Европе и первый в России электрический трамвай.
Александр Анисимов. «Скорбное бесчувствие»
Пойти в Прошлое! – от этого предложения у Маши перехватило дух.
Маша уже была в Прошлом.
Именно там она встретила Мишу и полюбила его (и разлюбила Мира навсегда).
Именно там она навсегда потеряла Врубеля, – там он женился (не на ней) и умер сто лет назад…
Но зимой 1894 – 1895, когда семья Горенко проживала в гостинице «Националь» над Бессарабским рынком, Миша Врубель был еще жив! И, быть может, заезжал в Киев в это самое время.
И еще…
Маша любила Прошлое.
Не меньше, чем Мишу!
Эта любовь, непреодолимая, врожденная, и поманила ее на исторический факультет.
Маша фанатично любила историю и не раз убеждалась: история – та же философия (достаточно уметь не только читать, но и думать!).
Маша любила старые вещи…
Не только старинные, но и просто старые. Допотопный, с проржавевшими замками, коричневый чемодан из фанеры, проживавший в ее платяном шкафу. Блеклую фотографию бабушки в смешном купальнике, стоявшей по колено в море, перечеркнутом оптимистичным «Приветом из Сочи!». Поцарапанную круглую жестяную коробку от леденцов «Монпансье», в которой ее отец хранил шурупы и гайки. Но чем старше были вещи – тем сильнее любила их Маша…
Маша любила Время.
Невозвратимое прошедшее время, оставшееся с ней только в лице старых вещей. Время, которое можно было рассмотреть и потрогать: отколовшее куски золоченых багетов, обрамлявших растрескавшиеся картины в музее; стершее ступени царских домов; истончившее бумагу, исписанную тонконогими словами с ижицами – то, что другие сочли бы дефектом и браком… Маша и любила больше всего! Трещины, худобу посеревшего мрамора, щербины и патину.
Они украшали дома и вещи, как шрамы украшают мужчину.
Они свидетельствовали о минувших боях, баррикадах, любовях, страстях, зимах и летах.
Шрамы, нанесенные рукою Великого времени, были не менее ценны для нее, чем вещи, созданные руками великих. Эти шрамы говорили: «Мы прошли сквозь историю! Мы были там… Там были только мы!»
И, завороженная, Маша слушала рассказы древних щеколд. Золотых лорнеток, покоящихся в музейных витринах. Ступенек, стертых до арматуры. Блуждая по Городу, она наклонялась, чтобы потрогать угасший мрамор рукой, и вслушивалась в него, шепчущего ей о недоступной Прекрасной Стране.
Так мальчик, мечтающий о путешествиях, внимает рассказам о далекой, загадочной Африке! Так модница жадно читает о недоступной ей Высокой моде Парижа.
Но Маша не любила моду, не хотела в Париж. Ее влекла иная страна, существующая только на старых картах – 1800, 1902, 1913 годов. Страна, о загадках и модах которой рассказывали ей боевые шрамы старых вещей.
Потому-то с дивным для нее высокомерным презрением Маша морщилась на вещи, подделывающиеся под старину – они мнились ей самозванцами, лгунами, сидящими в трактирах с бутылкой вина, рассказывая об Африке, в которой никогда не бывали…