– Нет, ма, – после секундного размышления напыжилась Даша. – Мне эта теория не нравится. Из нее получается, будто мужчины в магии круче, чем женщины. Ведь писателей-мужчин всегда было больше.

– Ну, я бы так не сказала. – Стоило Даше открыть рот, улыбка Вероники стала умильно-прозрачной. – Просто женщинам не так уж давно разрешили быть писательницами. Каких-то сто лет назад они сидели дома, рожали по восемь детей, были перманентно беременными. Когда им было писать? Да и захоти они, кто б их опубликовал? Жорж Санд, Мери Шелли, Леся Украинка были скорее исключениями – бунтарками. А сейчас погляди на лотки – сплошные дамочки пишут. Их больше, мышонок. Боюсь, скоро мы вовсе выживем мужиков из литературы. Все идет к тому.

– Я – не мышонок!!! – загорлопанила Чуб, взорвавшись внезапной и громогласной гранатой. – Не смей разговаривать со мной так! Словно я маленькая! Глупая! Я – большая и умная. Только ты считаешь меня дурой…

– Конечно же нет, – разубедила ее Вероника. – Я считаю, что у тебя сложный период – искательный. Ты ищешь себя, не можешь пока найти. Но я люблю тебя такой, как ты есть, на всех этапах, периодах, ведь ты моя дочечка. – Вероника глядела на дочь с такой непоколебимой любовью, что было понятно: она впрямь любит Дашу любой – кричащая, пыхтящая, топающая, она доставляет ей равную радость!

«Вот бы у меня была такая мама…» – сглотнула Маша слюну.

– Я тебе не дочечка! Маша теперь твоя дочка. Забыла? – тут же осуществила ее мечту Даша Чуб. – А я ухожу. И перестань улыбаться. Ну, крикни! Закричи, как человек. Чтобы я поняла: тебе не все равно…

Дашина мама подумала. Улыбнулась. И издала короткий, веселый вскрик.

– Так лучше, дочечка? – вновь заулыбалась она.

– Ты издеваешься! Тебе все равно! Все! Забирай себе Машу… Пусть она с тобой живет. Пусть! Ты ж не против?

Даша плакала.

– Я тебе уже сказала, не против. Вы ж видите, Маша, – обратилась к ней Вероника, – у нас очень большая квартира. Если вам нужно, можете жить у нас сколько угодно.

– А можно… – Маша вдруг занервничала, захлопала глазами, покосилась на Чуб. – Можно я и правда… Если что… Недолго совсем.

Но Чуб ее не услышала:

– Все! Прощай навсегда! Я ухожу жить к Машиной маме!

– …тысячи людей пишут в стихах черт знает что, и это не делает их ведьмами!

Уже оклемавшаяся от легких сомнений, Даша спрыгнула со своего мопеда, домчавшего их на Уманскую, 41, – и продолжила спор.

– Ну, назвал ее муж «колдуньей». В другом стихе «царицей» назвал. В третьем Гумилев во-още называл ее лесбиянкой. Ты мне лучше вот че скажи, что это за бред: «Можно я у вас поживу?»

Оказывается, Даша прекрасно все слышала!

– То есть не вопрос, живи сколько влезет, – гостеприимно предложила она. – Ты ж видела мою мать, она и не заметит, что в квартире еще кто-то живет. А заметит, обрадуется, – будет ей с кем о стихах пообщаться.

– Я в поэзии плохо разбираюсь, – выдавила студентка-историчка.

– Что? Правда? Вот уж не думала.

Удивление Чуб можно было понять: на вид Маша была типичным представителем вымирающей породы романтических барышень, которые все еще читают на ночь стихи.

– Ни-че, – сказала Землепотрясная. – Писателей мама тоже любит обсасывать. Булгакова твоего уважает. Он же считал своим учителем Гоголя, а Гоголь, по сути, покончил с собой – насмерть уморил себя голодом. А всех, кто покончил с собой, мама собирает в свой каталог. Я тебе на спор могу перечислить сто писателей и поэтов, покончивших с собой. Хочешь? Маяковский. Цветаева. Радищев. Хемингуэй. Цвейг. Гомер. Джек Лондон. Сафо… Говорили бы, – прервалась она, – о литературе во-още. Но с чего вдруг ты собралась у нас жить? Колись, наконец! Что за булыжник ты носишь? – сделала Чуб третью попытку докопаться до Машиной тайны.