«Ты не виноват. Абсолютно не виноват в смерти тех женщин. Твоя жена перешла дорогу сильному врагу и этот враг засунул в твою голову ложную память. Ты никогда не был на этой Рабсе, то, что ты помнишь, фальшивка. У тебя не было возможности распознать эту ложь. Это невозможно. Мужчины очень зависимые существа. Не вини себя. Смерть этих женщин исключительно на совести твоей жены и её врага».

Той неолетанке я верил. Она развернула мою память целиком: то, что я помнил, о чём я мечтал забыть, то, от чего иногда просыпался с криками по ночам. Она знала обо мне абсолютно всё. Я хорошо помнил ту поездку на Рабсу. Но эта память – иллюзия! Садистка ещё на этапе, когда пыталась раскусить меня на детекторе лжи, доступно объяснила мне, что в тех горах даже намёка на порт никогда не существовало, я не мог там взлетать… Просто кто-то очень умелый засунул эту дрянь, как кино, прямо мне в голову. Лупоглазка или кто-то из её товарок. Разницы нет. В данный момент я не был хозяином даже собственной памяти. Больное тело, фальшивая память… в этой ситуации очень нужно было хоть что-то прочное, что-то на что можно опереться, как на данность. И я был готов принять за эту данность, периодически сопящую под боком Темай или Хаинь, кусающую меня за задницу. Данность, что хотя бы шлюха я хорошая. Что для них я свой, нужен, важен. Не суть, во сколько постелей меня подкладывают, как данность, что меня всегда хотели любые женщины. Что угодно! Просто что-то, пусть простое, но неизменное. Хоть пара фактов, подтверждающих реальность меня самого.

На шестой день докторша сняла корсет с моей груди:

- Рёбра восстановлены, но рекомендую, как минимум, полгода быть аккуратным. Удары и излишняя нагрузка противопоказаны. Сегодня тебя должны забрать.

Я не стал ей отвечать. Ей и не нужен был мой ответ. Она возилась и разговаривала со мной, как ветеринар возится и болтает с собакой. Собаке полагается молчать.

Я ждал кого угодно: Хаинь, с её пошлыми шутками; Мил, которая бы взялась осматривать мои шрамы, как хозяин корабля осматривает заделанные вмятины, забирая его в доке после ремонта; даже свекровь Семеньяку, плохо представляю каким боком, приехавшую за мной. Но приехала Джессика.

Она стояла в дверях, как-то ошарашено глядя на меня, с какой-то очень открытой, ничем не прикрытой жалостью в глазах. Яростной такой, девчоночьей жалостью, от которой особенно явно чувствуешь себя бесполезным ничтожеством.

- Джессика? Что ты здесь делаешь?

- Мне тебя подарили!

Если до этого я в тайне утешал себя мыслями, что мои тётки, наверное, и сами пострадали в этой передряге и, очухавшись, придут за мной, то в этот момент вся эта дитячья наивность растаяла. От меня просто избавились. Без прощаний. Без объяснений…

Джессика была упорна и сосредоточена. Она требовала у докторши записать все рекомендации, требовала одежду, сама напяливала на меня штаны, закинув мою руку на свои угловатые девичьи плечики, помогала спуститься по ступенькам, устраивала на заднем сиденье лайнера, смотрела в глаза:

- Нормально? Пакетик дать? Можешь лечь, вытянуться тут места не хватит, но полулёжа будет лучше. Во что вы такое ввязались? Почему тебя ищут? Не знаешь? Можешь не говорить, если не хочешь. Поехали потихоньку.

Из тёмного гаража клиники мы выехали на ярко освещённые улицы. Зеркальные стёкла лишь немного приглушали свет. За окнами мелькала листва, небо, своды тоннелей и снова небо. А потом снова тёмный гараж уже жилого дома. Лифт, двери квартиры Джессики. Удивлённый, даже испуганный мальчишка с кисточками в руках и пятном краски на щеке.