– Я пришлю вам премию за Энерджайза, – сказал я. Жокеи официально получают процент от суммы приза, но владельцы, которые хотят выразить особую благодарность, часто посылают им дополнительные премии от себя.

– Спасибо, сэр… – он, похоже, удивился.

– Я ставил на него и выиграл крупную сумму.

– Разве? – Раймонд удивился еще больше. – А Джоди говорил…

Он осекся.

– Я ставил на тотализаторе.

– А-а…

Молчание затянулось. Раймонд прокашлялся. Я ждал.

– Так вот, сэр. Я… э-э… как насчет будущего?

– Мне очень жаль, – сказал я, отчасти даже искренне. – Я благодарен вам за победы, которые вы одерживали. Я пришлю вам премию за Энерджайза. Но в будущем на нем будет ездить жокей, который работает с его новым тренером.

Раймонд ругаться не стал. Он только тяжело вздохнул.

– На самом деле, сэр, я вас понимаю…

Это было почти равносильно признанию. Ответить я совершенно ничего не успел – он повесил трубку.

Во вторник одна из моих лошадей должна была участвовать в скачках в Чепстоу, но, поскольку я отказался от услуг Джоди, он не мог ее туда отправить. Все утро я бесцельно бродил по квартире, а днем отправился гулять. Я прошел от Кенсингтон-Гарденс до Тауэра. Холодный, серый, сырой день; над илистыми отмелями, обнажившимися во время отлива, орут чайки. Кофейного цвета река торопится к морю. Я стоял, глядя на Сити с вершины невысокого холма, на котором стоит Тауэр, и думал о тех, кто сложил здесь голову на плахе. Совершенно декабрьское настроение. Я купил пакетик жареных каштанов и поехал домой на автобусе.

В среду пришло письмо.

«Дорогой мистер Скотт!

Где и когда?

Пятерку она оставила себе.

В четверг вечером три тренера подтвердили, что получили моих лошадей. В пятницу я немного поработал, а в субботу поехал на скачки в Челтенхем. Я, конечно, не думал, что меня встретят овацией, но всеобщей обструкции тоже не ожидал.

Некоторые просто ненавязчиво поворачивались ко мне спиной. Некоторые знакомые, говоря со мной, прятали глаза и при первой возможности спешили удалиться. Репортеры исподтишка следили за мной, тренеры держались настороженно, а Жокейский Клуб проявлял холодную враждебность.

Один только Чарли Кентерфильд подошел ко мне, улыбаясь во весь рот, и пожал мне руку.

– У меня что, рога выросли, что ли? – спросил я.

Он расхохотался.

– Вы ударили лежачего. Благородные британцы вам этого не простят.

– Даже если этот лежачий ударил первым?

– Слабейший всегда прав.

Он повел меня в бар.

– Я провел нечто вроде социологического опроса. Процентов десять полагают, что вас тоже стоит выслушать. Процентов десять придерживаются мнения, что вас надо пристрелить. Что пить будете?

– Шотландское виски. Воды и льда не надо. А остальные восемьдесят процентов?

– Столько благородного негодования, что «Гринпису» хватило бы на несколько месяцев работы. – Он расплатился за выпивку. – Ваше здоровье!

– И вам того же.

– Уляжется, – сказал Чарли.

– Я тоже так думаю.

– На кого бы вы поставили в третьей скачке?

Мы принялись обсуждать сегодняшних фаворитов и о Джоди больше не упоминали. Но потом, когда я остался один, мне стоило большого труда не обращать внимания на всеобщую враждебность. Я поставил по десятке на пару лошадей на тотализаторе и проиграл. Такой уж день выдался.

Весь день мне ужасно хотелось объяснить всем и каждому, что это я был пострадавшей стороной, я, а не Джоди. Но я вспоминал о новых тысячах, которые он непременно вытянет из меня, если я хотя бы заикнусь об этом, и помалкивал.

Гвоздем программы был Квинтус собственной персоной. Он преградил мне путь и громко заявил, что я позорю доброе имя английских скачек. Я подумал, что Квинтус постоянно изъясняется штампами…