– Сохи на следующей неделе приедет сюда… Она просит о встрече с вами, отец Чон. Вы же знаете, что двадцать с лишним лет назад вся ее семья переехала в Америку, а здесь, в Корее, у нее, кроме меня, никого и нет. Однако она попросила разрешения приехать сюда не ради меня, а для того, чтобы увидеться с вами, отец Чон.

Настоятель взял в руки чашку с остывшим чаем, что стояла перед ним, но, похоже, вовсе не из желания отпить из нее.

– Мне передалась вся боль, через которую ей пришлось пройти до того, как она заговорила об этом. Благопристойная замужняя женщина, имеющая детей… Мы все – взрослые люди, так что решать вам. Если не захотите, могу отпустить вас из монастыря на следующей неделе, съездите куда-нибудь, отдохните.

– Хорошо, – сказал я, поднимаясь с места.

Не уверен, произнесли ли это мои губы в действительности, и не зная, что вообще означал мой ответ, я просто развернулся и пошел к выходу.

Внезапно краска стыда залила мои уши. Боже, когда же настоятель обо всем узнал? За десять лет я не говорил о случившемся между нами с Сохи ни одной душе и именно поэтому – я был в этом уверен – смог пережить ту историю. Считая до сих пор, что, похоронив молодую горящую плоть под черной сутаной монаха, постоянно связывая по рукам и ногам мятущуюся душу, я смог невозмутимо перенести выпавшее на мою долю испытание. И вот сейчас, когда чувства притупились и остались лишь смутные воспоминания, мысль о том, что настоятель и дядя Сохи знали обо всем с самого начала, вернула меня на десять лет назад – в мои двадцать девять лет, когда я изводился от чувства унижения, словно надо мной одновременно насмехались и Бог, и человек.

И дело было вовсе не в том, увижу я ее или нет. «Неужели диагностировали рак?» – против воли подумал я. Однако не смог выдавить даже намека на усмешку. Говорят же: «Хочешь узнать свое слабое место? Тогда найди то, над чем ты не сможешь посмеяться».

– Отец Чон, – окликнул меня настоятель, когда я уже собрался открыть дверь. – Кажется, дни ее сочтены.

Стоило мне это услышать сразу после моей натужной попытки предположить такой исход, как одновременно с шоком мною овладело чувство вины и презрения к самому себе за ту пророческую мысль, что пришла мне в голову. Я пытался было сам себе возразить, что вовсе не хотел об этом думать, но крыть было нечем.

– Именно поэтому я не знал, как поступить. И все-таки не удержался… Единственное мое желание – чтобы вы, отец Чон, были свободны в своем выборе.

Я обернулся. Последние слова аббат выговорил будто через силу. И прозвучали они так, словно на самом деле он хотел произнести: «Ведь не ты один в печали». Я в свою очередь не спросил: «И что теперь? Неужели помощь Ньютонскому аббатству и встреча с ней – дела одинаковой важности?».

Чувствуя, что сейчас не смогу вернуться в свою келью, я вышел из жилого корпуса и медленно зашагал по двору. Туман сглаживал контуры зданий, отчего во всей обители царила благостная атмосфера. Я прошел мимо дормитория послушников, выполненного из красного кирпича, и повернул в сторону пустыря, чтобы никому не попасться на глаза. Там росло дерево гинкго, которому перевалило за шестьдесят лет. Будучи еще послушником, когда меня обуревала тоска по дому или нападала беспричинная грусть, я прислонялся к его стволу или обнимал его руками; иногда, бывало, ложился прикорнуть под его сенью, а то и вовсе залезал наверх и устраивался на ветвях раскидистого исполина.

Вдали несла свои воды река Нактонган, а вдоль нее проезжали поезда. В такие мгновения мне вспоминались книжки из детства – «Щедрое дерево» или «Надежда каждого цветка»