И вот он сидит в «саабе», глядя сквозь открытые ворота гаража, и думает: ну, теперь главное – помереть спокойно. Если не помешают соседи, можно отправиться на тот свет нынче же днем.

В гаражном проеме виднеется заплывший жиром сосед – стоит на парковке. Не то чтобы Уве недолюбливал толстяков. Нисколечко. Каждый волен быть таким, каким хочет. Просто Уве никак не мог взять в толк, как им это удается. Это ж сколько надо лопать, чтобы фактически удвоиться? Можно ли нагулять такие мяса, если к этому нарочно не прилагать усилий, задается вопросом Уве.

Толстяк замечает Уве. Приветливо машет. Уве сдержанно кивает в ответ. Юноша, остановившись, продолжает махать так энергично, что сиськи колыхаются под футболкой. Уве твердит, что не знает другого такого, кто может в одну харю стрескать ведро чипсов. Что ты, куда ему, вечно возражает жена.

Вернее, возражала. Вечно возражала.

Ей нравился этот упитанный соседский юноша. Когда его мать умерла, жена Уве стала раз в неделю носить ему коробки с обедами. А то что же, он совсем отвыкнет от домашней еды. Да ему что ни дай, все одно, с коробкой сожрет, вставлял Уве, видя, что контейнеры пропадают с концами. Тут жена обычно перебивала: «Может, хватит?» На том и кончали разговор.

Дождавшись, пока пожиратель контейнеров скроется из виду, Уве выходит из «сааба». Трижды дергает за ручку. Запирает ворота. Трижды дергает за ручку. Идет по дорожке между домами. Останавливается у велосипедного сарая. К его стене прислонен велосипед. Опять?! Прямо под знаком, запрещающим ставить тут велосипеды?

Уве берет велосипед. Переднее колесо спущено. Уве открывает сарай и аккуратно ставит велосипед в ряд с остальными. Запирает дверь, трижды дергает замок, как вдруг ломающийся голос орет ему в ухо:

– Блин! Вы чё делаете?

Уве разворачивается и видит в двух шагах от себя какого-то сопляка.

– Ставлю велосипед на место.

Сопляку лет восемнадцать, решает Уве, приглядевшись повнимательней. Пожалуй, скорее шкет, чем сопляк.

– Не имеете права! – протестует шкет.

– Еще как имею.

– Да я починить его хотел! – выдыхает парень, голос его срывается на визг, как старый патефон.

– Это дамский велосипед, – замечает Уве.

– Ну да, и чё? – нетерпеливо соглашается шкет, будто тут нет ничего такого.

– Стало быть, не твой, – подводит итог Уве.

– Ну, бли-и-ин, – закатывает глаза шкет.

– Вот так вот, – говорит Уве и сует руки в карманы, как бы показывая, что вопрос закрыт.

Оба выжидающе смотрят друг на друга. Шкет всем своим видом выражает сомнение в адекватности Уве. Взгляд Уве свидетельствует: шкет – только лишний перевод кислорода. Тут Уве замечает позади шкета другого такого же. Только еще более тощего и с черными разводами под глазами. Второй шкет тихонько тянет первого за куртку и мямлит что-то вроде «да ладно тебе, не связывайся». Первый упрямо лягает снег. Словно снег виноват.

– Это девушки моей, – выдавливает наконец.

Не с возмущением, скорее обреченно. Большущие кеды, точно на вырост, куцые джинсы, примечает Уве. Олимпийка натянута на подбородок, от холода. Бледно-зеленоватая кожа, подернутая пушком и усеянная угрями. Слипшийся вихор, будто мальца тащили за волосья из бочки с клеем.

– И где же она живет? – интересуется Уве.

Негнущейся рукой, точно парализованной усыпляющим патроном, шкет показывает на крайний дом на улочке. Тот, где коммунисты с дочками живут. Которые затеяли всю петрушку с сортировкой мусора. Уве кивает:

– Вот пусть она сама придет и возьмет его из сарая.

Он демонстративно стучит пальцем по знаку, запрещающему приставлять велосипеды к сараю. После чего разворачивается и идет восвояси.