– Вывихнула! О, Боже!.. Доктора! Доктора скорее! Сандро… Маро… за доктором! Бегите!

Какая смешная женщина эта Люда! Она простой царапины не может видеть без страха. А уж о вывихе руки говорит точно о смерти… И отца взволнует. Отец узнает…

Я изо всех сил стискиваю зубы, чтобы снова не застонать от мучительной боли в руке. Сандро вихрем проносится мимо нас в эту минуту. Я знаю, он сейчас поскачет за доктором. Старый Михако бежит с фонарем. Маро несет теплую бурку Люды…

Какая тоска! Сейчас начнутся расспросы, упреки, жалобы…

– Папа!

Он стоит в дверях нашего дома, типичного старого грузинского дома с плоской кровлей, на которой хорошенькая, но вечно сонная Маро сушит виноград и дыни. Таких домов уже немного осталось в Гори, который с годами приобретает все более и более европейский вид. Кудрявые пряди седых волос отца красиво серебрятся в лучах выплывшего из-за туч месяца. Темные глаза с ласковым укором смотрят прямо на меня…

– Дитя! Дитя! Как ты нас напугала! Сокровище мое!

Он протягивает руки, и я падаю в его объятия. Он радостно вздрагивает. Он так не привык к моим ласкам, бедный папа… Я не умею ласкать. Я слишком дика и сурова по натуре… Но сегодня мои нервы ослабли, как у тяжелобольной… Мне, как слабому дитя, хочется ласки, покоя, забвения. К тому же гибель Смелого не дает мне покоя, я чувствую свою вину, и на сердце у меня тяжесть, ужасная тяжесть! И я прижимаюсь к этой сильной, не по летам могучей старческой груди, – груди прославленного в боях воина, и мне становится хорошо… Но вместе с тем и тревожно.

«Сейчас, сейчас начнется, – думаю я, – сейчас пойдут расспросы: где я была? Почему не верхом?»

И, чтобы отделаться от них, я разом выпаливаю:

– Папа! Я вывихнула руку!

Он тихо вскрикивает… Быстро взглядывает на меня и, пораженный моим бледным, усталым видом, ведет меня или, вернее, почти несет меня в дом, не выпуская из объятий.

В большой комнате, устланной циновками и коврами, с бесчисленными тахтами, снабженными подушками и мутаками[19], светло и уютно. Большая висячая лампа над круглым обеденным столом горит так ясно и приветливо. А сквозь открытые окна врывается пряный и сладкий аромат магнолий и роз, в изобилии растущих в чинаровых аллеях…

Но сегодня этот, так сильно любимый мной запах, мне почти неприятен. Он кружит голову, дурманит мысли… Какой-то туман застилает мне зрение. Какая-то сонливость сковывает мое тело. А боль в руке все сильнее и сильнее. Я уже не пытаюсь сдерживать стонов, они рвутся из груди один за другим… Голова моя клонится на шелковые мутаки тахты. Отец, Люда, Михако и Маро – все смешивается в моих глазах, и я теряю сознание…

Адская боль в плече сразу возвращает меня к действительности. Старичок-доктор, давний друг отца, наклоняется надо мной и льет мне на руку студеную струю ключевой воды.

– Ну! Ну! Не буду вас больше обижать, барышня, – говорит он успокаивающим тоном, каким обычно говорят с детьми и больными, – теперь спите с миром…

– Спи, моя крошка! Спи, мое сокровище! – слышится другой ласковый голос.

И милая серебряная кудрявая голова низко наклоняется надо мной. Тонкая, красивая рука моего отца-дяди крестит меня; мягкие, шелковистые усы щекочут мою щеку…

– Спи, мое солнышко!

Я машинально возвращаю ему поцелуй и закрываю глаза. Но спать мне не хочется. Мастерски вправленная доктором, забинтованная рука больше не болит. Какая-то приятная теплота разливается под влажной, пропитанной водой тряпкой… Боли совсем не чувствуется. Только пульс четко и сильно бьется на месте былого вывиха.