– Боже мой, Нина! В каком ты виде!

Я судорожно повела плечами и отрезала коротко и грубо, как солдат:

– Отстань от меня! Какое тебе дело!

Я задыхалась.

В моей комнате, куда я скрылась от всех этих ненавистных взглядов и усмешек, было свежо и пахло розами, в изобилии растущими под окнами. Я подошла к окну, с наслаждением вдыхая чудный запах… Ночь, казалось, не спала. Она будто караулила в своем величаво-царственном покое, подстерегая какую-то невидимую жертву. Никем не нарушенная тишина царила в саду, в азалиевых кустах и темном орешнике…

Я подняла глаза к небу. Оно было темное и прекрасное, как всегда… И на душе моей было темно, неспокойно и бесконечно тяжело.

«Господи! – молилась я, поднимая взор к этому темному небу с прихотливо разбросанными на нем хлопьями облаков. – Господи, сделай так, чтобы его не поймали! Сделай так, Господи! Сними бремя с моей души!..»

Я никогда не отличалась особой религиозностью, но тут я молилась до исступления. Я полностью осознавала себя виновницей несчастья и от этого страдала вдвое сильнее. Ужасные образы появлялись в моем воображении. Мне казалось, вот-вот заслышится лошадиный топот, вернутся казаки и приведут связанного Керима, избитого, может быть, окровавленного… Я вздрагивала от ужаса. Неслышные слезы ручьями текли по моему лицу. Я была олицетворением безумного отчаяния…

И вдруг в царственной тишине ночи звякнули лошадиные копыта. Вот они громче, громче, звучнее. Уже можно отличить и отдельные людские голоса.

Вот голос князя Андро, оживленно рассказывающий что-то… Вот оклик ненавистного Доурова:

– Княжна, вы?

Моя белая фигура, четко выделявшаяся на темном фоне окна, бросилась им в глаза. Меня сразу заметили.

Несколько всадников отделились от группы и подъехали к моему окну.

Трепеща и замирая, я спрашиваю срывающимся голосом:

– Ну, что?

Впереди всех – Доуров. Его глаза горят в темноте, как у кошки. Его обычно довольное, упитанное лицо выражает сейчас разочарование и усталость. По одному выражению этого лица можно понять, что их постигла полная неудача. Я торжествую.

– Ну, что? – выкрикиваю я еще раз.

И не вопрос уже, а дерзкое поддразнивание слышится в моем голосе.

– Улизнул, разбойник! – усталым тоном говорит адъютант. – Но даю вам мою голову на отсечение, княжна, что не позже, чем через неделю, я его поймаю, и он получит должное наказание.

– Боюсь, что вам придется лишиться вашей головы, Доуров, – торжествующе усмехаюсь я.

– Посмотрим! – говорит он со зловещей улыбкой.

– Посмотрим! – в тон отвечаю я и, расхохотавшись ему прямо в лицо, с шумом захлопываю окошко.

Господь услышал мою молитву: Керим вне опасности!

Сегодня уже четвертый день, как папа сердится на меня. В первые дни я, охваченная тревогой за Керима, не чувствовала на себе его гнева, но теперь…

Я подхожу к нему утром поздороваться… Он спрашивает меня о моем здоровье и целует в глаза по раз и навсегда установленной привычке, но в его обычно нежном взоре не светится свойственная ему ласка. Он не называет меня больше ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он, папа, мой дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы всю мою жизнь! Мне хочется подойти к нему, спрятать лицо на его груди и поведать ему все: мои мечты, мои грезы, мою ненависть к французским глаголам и ко всему существующему строю моей жизни, но язык не повинуется мне. К чему говорить? Папа все равно не поймет меня. Никто не поймет… Я сама себя порой не понимаю. Я знаю только одно: судьба сделала роковую ошибку, создав меня женщиной. Если б я была мальчиком! Ах!..