Войдя в залу «Приюта удильщика», мы испытали чувство, схожее с тем, какое испытывают обитатели города, окутанного вечными туманами, когда они наконец-то видят солнце, – мистер Муллинер вновь восседал в своем обычном кресле! Несколько дней он не появлялся, отправившись в Девоншир навестить свою старую нянюшку, и во время его отсутствия потоки интеллектуальных бесед явно оскудели.

– Нет, – ответил мистер Муллинер на вопрос, приятно ли он съездил. – Не стану делать вид, будто поездка была безоблачной. С начала и до конца я испытывал некое непреходящее напряжение. Бедная старушка почти совсем оглохла, да и память у нее не та, что была раньше. К тому же может ли впечатлительный мужчина вообще чувствовать себя свободно в обществе женщины, которая частенько шлепала его тыльной стороной щетки для волос? – Мистер Муллинер болезненно поморщился, будто его все еще беспокоила старая рана. – Любопытно, – продолжал он после многозначительной паузы, – как мало изменений вносят годы в отношение истинной, подлинной, ворчливой семейной старухи нянюшки к тому, кто на стадии коротких штанишек побывал в ее питомцах. Пусть он поседел либо облысел, пусть стал героем своего мирка как искуснейший игрок на бирже, как первый из первых в сфере политики или искусства, но для своей старой няни он останется мастером Джеймсом или мастером Персивалем, которого лишь угрозами можно принудить следить за чистотой лица и рук. При встрече со своей старой нянькой Шекспир поджал бы хвост. Как и Герберт Спенсер, и гунн Аттила, и император Нерон. Мой племянник Фредерик… Но мне не следует докучать вам семейными воспоминаниями.

Мы поспешили заверить его в обратном.

– Ну что же, если вы хотите послушать эту историю… В ней нет ничего особенно захватывающего, но она подтверждает истинность моих утверждений.

Я начну (начал мистер Муллинер) с той минуты, когда Фредерик, приехав из Лондона по настоятельному вызову своего брата, доктора Джорджа Муллинера, встал у окна приемной этого последнего и посмотрел на эспланаду тихого курортного городка Бингли-на-Море.

Приемная Джорджа выходила на запад, и потому во вторую половину дня могла пользоваться всеми благами, даруемыми солнцем, а во вторую половину этого дня лишь переизбыток солнца мог бы послужить противоядием против необычайной мрачности Фредерика. Выражение, проявившееся на лице молодого человека, когда он повернулся к брату, было точь-в-точь таким, какое отличало бы лицо гнилого болотца в самом унылом уголке вересковых пустошей, будь у этого болотца лицо.

– Следовательно, насколько я понял, – сказал Фредерик почти беззвучным голосом, – дело обстоит так. Под предлогом необходимости срочно обсудить со мной некое важное дело ты заманил меня в эту гнусную дыру – семьдесят миль по железной дороге в купе с тремя малолетними детьми, которые сосали леденцы, – для того лишь, чтобы я выпил чаю у няньки, которую терпеть не могу с самых ранних лет.

– Ты много лет вносишь свою долю в ее пенсию, – напомнил Джордж.

– Естественно, когда семейство скидывалось, чтобы спровадить на покой старую язву, я не отказал в своей лепте, – отпарировал Фредерик. – Ноблес оближ[5], как-никак.

– Ну так ноблес оближивает тебя выпить с ней чаю, раз она тебя пригласила. Уилкс надо потакать. Она уже не так молода, как прежде.

– Ей, наверное, перевалило за сто.

– Ей восемьдесят пять.

– Боже великий! А кажется, только вчера она заперла меня в чулане за то, что я залез в банку с джемом.

– Она была истинной блюстительницей дисциплины, – согласился Джордж. – А ты, наверное, заметишь, что она сохранила некоторые свои властные замашки. И, как врач, я должен внушить тебе, что ты ни в чем не должен ей противоречить. Вероятно, она угостит тебя крутыми яйцами и пирогом домашней выпечки. Изволь их есть!