– Сентиментальность, – сказала Райбис.

– Ну да, – саркастически подтвердил Херб Ашер. – Конечно.

– И вдобавок заемная.

– И путаные метафоры.

– В ее текстах?

– Нет, в том, что я думаю. Когда меня доводят до белого каления, я начинаю путаться…

– Позвольте мне сказать вам одну вещь, – оборвала его Райбис. – Одну-единственную. Если я собираюсь выжить, сентиментальность для меня не только излишняя роскошь, но и прямая помеха. Я должна быть очень жесткой. Простите меня, если я вас взбесила, но иначе мне было никак. Такая уж у меня жизнь. Если вам придется когда-нибудь попасть в такое же положение, в каком нахожусь сейчас я, вы сами это поймете. Подождите такого случая, а затем уж меня судите. И молитесь, чтобы этого случая не было. А пока что все эти записи, которые вы гоняете через стереосистему, суть не что иное, как дерьмо. Они должны быть дерьмом, для меня. Вам это понятно? Вы можете забыть про меня, можете отослать меня в мой купол, где мне, наверное, и самое место, но если вас хоть что-нибудь со мною связывает…

– О’кей, – кивнул Ашер, – я понимаю.

– Спасибо. А можно мне еще молока? Убавьте звук, и мы закончим наш обед. Хорошо?

– Так вы, – поразился Ашер, – хотите и дальше пытаться…

– Все существа – и виды, – которым надоело пытаться питаться, давно уже покинули этот мир.

Райбис подошла ближе, вцепилась дрожащими пальцами в край стола и села.

– Я вами восхищаюсь.

– Нет, – качнула головой Райбис, – это я вами восхищаюсь. Я понимаю, что вам сейчас труднее.

– Смерть… – начал Ашер.

– Меня волнует совсем не смерть. А вы знаете что? В контрасте с тем, что льется из вашей аудиосистемы? Жизнь, вот что. И молока, пожалуйста, мне оно просто необходимо.

– Что-то я сомневаюсь, – сказал Ашер, доставая молоко, – чтобы можно было сбить влет эфир. Светоносный он там или какой угодно.

– Да уж сомнительно, – согласилась Райбис. – Тем более что он не существует.

– А сколько вам лет?

– Двадцать семь.

– А вы добровольно эмигрировали?

– Как знать, – пожала плечами Райбис. – Сейчас, в этот момент, я не могу со всей определенностью вспомнить, о чем я тогда думала. Похоже, я ощущала в эмиграции некую духовную компоненту… Передо мной стоял выбор – либо эмигрировать, либо принять сан. Я была воспитана в принципах Научной Легации, однако…

– Партия, – кивнул Ашер. Он все еще пользовался этим старым названием, коммунистическая партия.

– …однако в колледже я постепенно втянулась в церковную работу. И приняла решение. В выборе между Богом и материальным миром я предпочла Бога.

– Одним словом, вы – католичка.

– Да, ХИЦ. Вы использовали запрещенный термин. И как мне кажется, вполне сознательно.

– А мне это как-то по барабану, – усмехнулся Херб Ашер. – Я-то с церковью никак не связан.

– Может, вам бы стоило почитать К. С. Льюиса.

– Нет уж, спасибо.

– Эта болезнь заставляет меня задумываться… – Она на несколько секунд смолкла. – Все-таки стоит воспринимать все, с чем ты сталкиваешься, в плане широкой, всеобъемлющей картины. Сама по себе моя болезнь кажется злом, но она служит некоей высшей цели, которая недоступна нашему пониманию. Или – пока недоступна.

– Вот потому-то я и не читаю К. С. Льюиса, – заметил Ашер.

– Да, – безразлично откликнулась Райбис. – А это верно, что как раз на этом холме клемы поклонялись какому-то своему божку?

– Да вроде бы да, – кивнул Херб Ашер. – Божку по имени Ях.

– Аллилуйя, – сказала Райбис.

– Что? – удивился Ашер.

– Это значит «славься, Ях». А на иврите – Халлелуйях.

– То есть Ях – это Яхве.

– Это имя нельзя произносить. Его называют священным Тетраграмматоном. Слово «Элохим», являющееся, как ни странно, формой единственного числа, а не множественного, означает «Бог», а несколько дальше в Библии упоминается божественное имя Адонай, из чего можно сконструировать формулу «Господь Бог». Мы можем выбирать между именами Элохим и Адонай или использовать их оба вместе, однако нам строжайше запрещено говорить «Яхве».